Иван Лукаш - Голое поле. Книга о Галлиполи. 1921 год Страница 10

Господин поручик, бледный мальчик, с тихо пылающими темными глазами, идет со мной рядом и светится в лунной мгле его закинутое, тонкое лицо.

Дорога нам мимо русского братского кладбища. Высоко на горном откосе, меж легких теней крестов, сереет тяжелый каменный колокол русского надгробья, памяти запорожцев, почивших в турецкой неволе, памяти пленных 1854 года, памяти русских воинов 1920-1921 года.

Есть бронзовая доска на надгробии, слова приказа генерала Кутепова: "Пусть каждый от генерала до солдата принесет по камню на сооружение этого памятника..." И сюда из города и лагерей много дней шло тихое паломничество русских полков, седых генералов, ребят, священников, солдат, милосердных сестер, юнкеров, больных из лазаретов...

Терновые венки из ржавой колючей проволоки, скрещенные пушки и мечи, вырезанные из жести. Бурые могильные холмы застилают георгиевские ленты. Легкие железные кресты сквозят лунной мглою. Ночь ходит меж могил, тихая ночь...

Вот они безымянные, братские.

Вот могилы детей. Вот жестяная дощечка "Бомбардир артиллерийской батареи Симон Круглов", надписи чернильным карандашом "Милому брату", "Спи мирно, друг мой". Вот могила раннего поэта Рутковского, юнкера, сгоревшего от лихорадки весной. Могильные, посвежелые от дыхания ночи травы, может быть, шепчут недосказанным смутным шепотом его ранних стихов... об огнях родных городов, о туманных и чужих огнях родных городов, откуда уходят ночным походом, отступая. О серой сказке осеннего дождя, когда дремлется в седле на долгих кавалерийских маршах, об утреннем пенье серебряной сигнальной трубы, поднятой к заре и к солнцу...

Русское белое кладбище у белого призрачного русского монастыря. Кладбище павших у незримых стен Иерусалима. И тех, кто стрелялся, сгорая в огне медленного ожидания и тоски, и тех, кто молча истаивал в лихорадках, от голода, под огненной лапой сыпняка.

У серого надгробья стынет тень часового. Над его головой, на желтоватом мраморе, распластал грозные крылья двуглавый орел, впил узловатые когти и рвет мрамор, а орлиные очи заведены гневной скорбью.

Часовой пристально смотрит вдаль, сквозь лунную мглу, туда, где спят белые птицы, застланные нежным покровом звездных риз.

Россыпь звезд.

Я сплю над обрывом, у моря.

Завернешься в одеяло, ляжешь на нагретую землю, на колючки седой травы и всю ночь шумит ветер с моря мягкими порывами в ушах и свежим трепетом проносится по лицу. На рассвете рубашка и одеяло влажнеют от росы и морской свежестью пахнут и лицо и руки.

Над обрывом спят в вперемежку солдаты и офицеры. В деревянных домах духота ночью невыносима. Спят они, так же как я, на земле, завернувшись в одеяла, и только кое-кто мостит из досок от консервных ящиков скрипучие и неверные ложа, чтобы не хватил в одночасье за ногу скалапендр или скорпион.

По обрыву в глинистом буром песке вырыты землянки, куда забираются на корточках. И под нами, ниже на площадке, ночью так же раскинуты на земле спящие. Застенчивым дозором ходит над всеми нами ночью тоненький серебристый и очень стыдливый рог луны, что мочит и волочит в темном море свою узенькую играющую цепочку.

Нижняя площадка обрывается к морю. Там серая дорога, серые заборы, наложенные из камней доброго размера. Еще ниже белеет, круглым фронтоном дом, где живет генерал Кутепов. А за домом гулко ходят туманные табуны прибоя.

- Здр... Здр... Вашество!

Рвется и звенит рано утром ясный воздух от бодрого приветствия кутеповских конвойцев. Генерал встает по первому солнцу.

Шевелятся и у нас на обрыве. Заспанные натягивают, посапывая, на подштанники желтые солдатские штаны. Присев на землю обматывают ноги бурыми английскими обмотками - такими длинными, в сажень длинной.

Простоволосые, бледные, носатые гречанки с черной гривой нечесаных волос, стукают ставнями и стоят в квадратах окон в одних сорочках, вытряхивая на огороды свои бебехи.

Бебехи звучно хлопают в утренней тишине.

Солнце идет из синей стайки туч, только что вздремнувших под самый рассвет. Вот было оно багровым сумеречным кругом, а теперь как круглый щит, литой из ясного желтого золота. Ласковый комушек золотого котенка лезет по ниточке в легкую синь неба.

И на траве ясной и желтой, как золото, - трепет синих теней. Ясное золото на солдатских лицах, капельки мокрого золота в их сощуренных, заспанных глазах. Мой сосед, высокий, костлявый вольнопер из авиационного отряда задирает к небу лицо. Вольнопер курнос и один глаз у него карий, а другой чисто голубой. Разноглазый вольнопер неисправимый весельчак и балагур.

- И-го-го-го, - приветствует он утро радостным ржанием.

А золотой котенок уже выпустил когти и затылку горячо и надо вставать, надо вытряхиваться со своими бебехами.

В синей пустыне ходит ослепительный золотой тигр, запускающий в землю миллионы яростно раскаленных когтей.

В нашем сером доме, внизу, возня: варят утренний чай. Под обваленным каменным навесом очага разложили костер и ставят, в очередь, на огонь свои манерки и жестянки, в мохнатом пуху черного нагара и копоти.

Ходят в одних штанах, без рубах. Бронзовые спины и бронзовые лица в саже. Глаза у всех точно подмазаны. Ходят как черти у пекла, колдуют над булькающим кипятком, присев на корточки, вместе и солдаты и офицеры.

Мягко уступают друг другу. Мягко, чтобы не заметили, стараются оказать друг другу тысячи маленьких услуг, тысячи маленьких, маленьких человеческих ласк.

- Господин поручик, я вам хворостку подкину.

- Ничего, ничего, спасибо ... Подкиньте, пожалуйста.

- Вы бы чай засыпали, Сапунов, а то кипит.

- Сею минуту, г-н ротмистр, только наверх сигану.

- Да зачем же сигать, вы у меня щепотку возьмите.

Здесь все на вы, здесь в каждом жесте мягкая предупредительность и мягкая вежливость.

Очаг дымит. Дым режет глаза и все трут их, щурятся, отфыркиваются, точно молодые щенята-черти у пекла.

Когтистое солнце уже накалило пыль, повисшую над бурой площадью. У грузовых машин начались утренние занятия.

Обучают мотору. Стоят на пустыре у грузовых машин кучка белых рубашек и одна из них поясняет баском, с бархатистой хрипцой.

- Ежели теперь цилиндра наклонена, то и происходит взрыв... Вам понятно?

- Точно так. Ежели цилиндра наклонена...

- Балансируя и покачиваясь движутся гуськом по дороге у каменной серой гряды турецкого кладбища солдаты с самодельными коромыслами через плечо. Это дневальные тащут свежую воду от фонтанов.

Радостно звенит в жестяных баклагах вода. Плескает, и за дневальными, по серой пыли, тянутся влажные темные кляксы расплесканной воды.

Идет с баклагами и мой сосед вольнопер. Увидел меня, сощурил сначала карий, а потом голубой глаз и улыбается.

- Берегитесь... Мужи-водоносцы шествуют.

За каменной грядой, на пустырях, где точно циклопами сложены ряды тяжелых плит-скамей, сидят белые стаи белых рубах. Сумрачно хмурятся под солнцем, шелестят тетрадками, пишут; а у маленького офицерика-профессора посверкивают на небо огромные очки снопами ослепительных лучей.

- Теперь мы проведем параболу к точке Б...

На ржавой железной доске начерчены мелом сегменты и секторы, падающие арки линий, белая путаница алгебраических формул.

К щелинкам в каменной гряде припали девченка-турчанка и турчаненок в красной феске, горящей на солнце, как рубин. Оба вытянули золотистые тонкие мордочки и смотрят во все коричневые глаза на снопы ослепительных лучей от страшных очков эффенди. Смотрят и пугливо щебечут.

У лавки земско-городского союза стоят гуськом военные жены. У многих ребята на руках. Ждут в очереди земского хлеба и земской манной каши.

К пляжу, надвинув на лоб фуражки, тянутся купальщики. Ровно и крепко хрустя сапогами протопотал белый караул. Все отмахивают враз руками. Отмахнут и хватят крепкий припев.

- Эй, да, горе не беда...

А когтистое солнце стелет уже золотую мглу зноя. Духота давит к полдню как жернов. В полдень по обгорелым пустырям сонно бродит белая пыль.

Глянцевитые от пота Сережки полузасыпают на часах, и пошатываются, расставив циркулем черные, худые ноги. Лавки кое-где запирают ставнями. Шершавые, лохматые собаки забираются в мраморные раковины иссякших фонтанов, ищут холодка и тени на прохладном камне.

В кофейнях к полдню тянут из белых чашечек горьковатый кофе запивая каждый горячий глоток холодной прозрачной водой из запотелых звонких стаканов. В лавках у стоек русские солдаты подолгу, не спеша, торгуют пухлощекие помидоры и делят меж собою дыню, нарезав ее влажными оранжевыми ломтями. На стойке - горки зеленых корок и мокрая каша волокнистых дынных зерен.