Петер Гардош - Предрассветная лихорадка Страница 10

Бараки были отделены друг от друга большими участками с вековыми соснами, подпиравшими кронами хмурое небо. На один из таких участков и отправились Миклош, Гарри и Тибор Хирш. Там отец торжественно протянул Тибору фотоаппарат. Хирш был старшим среди обитателей их барака, ему исполнилось уже пятьдесят два. Волосы на его голове так и не отросли, и кожа пестрела темно-красными крапинами и пятнами.

– Ты был фотографом, так что я в тебя верю. – Мой отец заглянул в глаза Хиршу. – Для меня это вопрос жизни и смерти.

Тот долго изучал фотокамеру “Экзакта”.

– Знакомая марка, – наконец кивнул он. – Идеальный получится снимок, ручаюсь…

– Нет, нет, – перебил его мой отец, – только не идеальный.

– То есть как?!

– Сделай смазанный. Так мне нужно.

Хирш уставился на него. А мой отец добавил:

– Потому я и попросил тебя. Ты же профессионал…

Хиршу вспомнилось не столь уж далекое прошлое.

– В определенном смысле – да. Я ведь радиомеханик и ассистент фотографа. Бывший. Так чего ты хочешь?

Мой отец указал на Гарри:

– На снимке должны быть двое. Гарри и я. Гарри пусть будет четким, а я размытым. Можешь так сделать?

– Что за чушь! – возмутился Хирш. – Зачем тебе это?

– Не имеет значения! Скажи – сможешь или не сможешь?!

Радиомеханик и ассистент фотографа Тибор Хирш колебался. Но поскольку отец глядел на него умоляющим взглядом, да еще потому, что он был настоящим товарищем, Хирш отбросил профессиональную гордость.

И минут через пять придумал, как сделать моего отца почти неузнаваемым на фотографии. Гарри он поставил на передний план. В полупрофиль, под самым выгодным углом. К счастью, из‑за туч временами выглядывало блеклое солнце. Хирш встал против света, что обещало придать снимку художественную выразительность. Тем временем мой отец должен был бегать туда-сюда в нескольких метрах позади Гарри, пока Тибор Хирш, щелкая затвором, снимал эту постановку.

Милая Лили, ты самая настоящая маленькая колдунья! Ты просто очаровала меня во время телефонного разговора! Теперь я сгораю от любопытства, желая узнать, такая ли ты в реальности, какой я тебя представляю по твоим письмам. Если окажется, что ты не такая, это будет беда, но настоящая беда грянет, если ты именно такова! Я нашел одну фотографию, на которой меня можно видеть. Правда, выгляжу я на ней так, будто меня напугало какое-то чудо-юдо и я со всех ног бегу в симпатичный зеленый домик. Но я все же пошлю ее…

На четвертом этаже госпиталя, у окна в углу коридора, стояла искусственная пальма с такой бесподобной кроной, будто пальма и впрямь была родом из Южного полушария.

Под этой роскошной пальмой в укромном углу и нашли убежище три подруги.

Лили рассматривала фотографию через увеличительное стекло, потом передала лупу Шаре и Юдит Гольд. Проблема была не в их зрении. Им нужно было как-то смириться с фактом, что расплывчатая, едва различимая, чешущая куда-то фигура за спиной Гарри и есть мой отец.

Неожиданно над головами девушек склонился Свенссон, главный врач госпиталя.

– О, так вот зачем барышням понадобилась моя лупа!

Все трое одновременно вскочили.

– Мужчины? Венгры? – кивнул главный врач на снимок.

Лили смущенно протянула ему фотографию:

– Мой двоюродный брат.

Свенссон долго изучал фото.

– Симпатичный. Наконец-то я вижу уверенный взгляд.

– Нет, вот этот, который сзади! – поколебавшись, показала Лили на размытую фигуру за спиной Гарри.

Доктор Свенссон поднес фотографию к самым глазам. И тоже попытался разглядеть пробегающего в отдалении молодого человека, но так ничего и не разобрал.

– А я думал, что он попал в кадр случайно. Загадочно.

Расчет моего отца был безошибочным. Загадочная фигура на заднем плане была неким обещанием, залогом будущего. Свенссон разочарованно протянул девушкам фотографию, а те, хихикая, вернули ему его лупу.

А теперь я позволю себе неслыханное нахальство, отчасти по отношению к тебе, а отчасти – к твоей подруге Шаре, которой передаю дружеские приветствия. Дело в том, что мы с Гарри раздобыли тут изрядное количество хлопчатобумажной пряжи кошмарного серого цвета, которую волшебные женские руки могли бы превратить в довольно приличный свитер.

Хотел бы просить вас сделать это, и, конечно, как можно скорее.

На следующий день, на рассвете, Лили, сев в кровати, достала из-под подушки носовой платок. И, аккуратно свернув, вложила его в приготовленный почтовый конверт, что лежал на тумбочке.

…с искренними чувствами посылаю тебе эту безделицу. К сожалению, получилось не так красиво, как мне хотелось, а поскольку здесь нет утюга, то разглаживать этот платочек пришлось под подушкой…

Вообще здесь становится все холоднее, и, пока нам не выдали зимних пальто, выходя на прогулку в сад, мы напяливаем на себя по две кофты…

Юдит Гольд, высунувшись из-под одеяла, заметила на лице Лили выражение тихого счастья, что отнюдь ее не обрадовало.

Почту в лагерь привозили во второй половине дня, после тихого часа. Обычно за письмами отправлялся на вахту Гарри и, вернувшись, громко зачитывал имена:

– Миши, Адольф, Лицман, Григер, Якобович, Йо-жи, Ене, Шпиц, Миклош…

Мой отец получал писем более чем достаточно, но в последнее время в восторг его приводили весточки только от одного человека. Если отправителем была Лили, у него не хватало терпения дойти до своей кровати и он уже на ходу с жадностью вскрывал конверт.

На этот раз из конверта выскользнул носовой платок. Отец подхватил его с пола и стал обнюхивать.

…То, что за отсутствием утюга ты гладила его под своей головой, делает его для меня только более ценным… Ты можешь мне объяснить, отчего твои письма доставляют мне все большее и большее счастье?

Извини, что пишу карандашом, но ответить хочу немедленно, а чернила кто-то унес.

Бесконечно и горячо пожимаю руку. Миклош.

В госпитале в Экшё на первом этаже был и клуб – помещение с желтыми стенами, сценой и красным плюшевым занавесом.

Когда Шара придумала устроить музыкальный вечер, подруги рассчитывали, что послушать их придет хотя бы женское отделение с четвертого этажа. Каково же было их удивление, когда зал на двести человек оказался заполненным выздоравливающими солдатами, среди которых, будто изюм в тесте, вид-нелись и шведские “фрёкен” с косами, и медсестры в хрустящих крахмальных халатах и кокетливых чепчиках.

Программа включала только четыре номера. Шара пела, а Лили аккомпанировала ей на фисгармонии. После трех венгерских песен Шара исполнила шведский национальный гимн.

Она не дошла еще и до середины, когда солдаты, плохо выбритые, в пижамах, гремя сиденьями всех двухсот стульев, повскакивали и, фальшивя, подхватили гимн.

Эти шведы уже начинают действовать мне на нервы. Им хочется, чтобы мы без конца прославляли их доброту… Я безумно тоскую по родине!!!

Глава шестая

Клара Кёвеш приехала дневным поездом, свалившись на отца как снег на голову. Денег у нее хватило только на дорогу от ее лагеря, расположенного под Уппсалой, до Авесты. Но это нисколько не волновало Клару – обо всем остальном, по ее убеждению, должен был позаботиться мой отец.

От станции ее подбросил почтовый автомобиль, так что последние километры она проделала с величайшим комфортом. Когда она выбралась у ворот из машины, было около трех часов дня.

Подруги по несчастью прозвали ее Медведицей, к чему были свои основания. Ходила она неуклюже, вразвалочку, руку пожимала по-мужски крепко. Кроме того, всю ее фигуру покрывал шелковистый пушок, который при определенном освещении делал ее похожей на пушистого медвежонка. Губы у Клары были припухшие, чувственные, нос ястребиный, а огромную голову обрамляла пышная темно-каштановая копна непокорных кудрей. В общем, это было явление!

Она вихрем влетела в барак и, вызвав всеобщее замешательство, завопила:

– Миклошка, ну вот и я! Я приехала!

В палате все замерли. Мой отец подумал было, что это дурацкое недоразумение. Он просто не мог узнать в этом нелепом создании ту пылкую остроумную девушку, с которой с завидной регулярностью он переписывался вот уже второй месяц.

Когда мой отец затеял в середине лета обширную переписку с венгерскими девушками, на сто семнадцать посланий, доверенных бутылочной почте, он получил восемнадцать ответов. В конце концов переписка завязалась с девятью девушками, не считая Лили. И одной из них была Клара Кёвеш. Мой отец был не в состоянии сразу остановиться. Писание писем доставляло ему физическое наслаждение, помогало осмыслить многие вещи, к тому же его глубоко волновали судьбы всех этих женщин. Но его письма этим девяти женщинам не шли ни в какое сравнение с признаниями, адресованными Лили.