Лев Яковлев - Романтичный наш император Страница 10

Баженов сощурился близоруко на чертеж — ему померещилась пометка, но это был просто росчерк сорвавшегося с другой какой-то бумаги пера. Болело сердце, в голове гудело. Строить в Петербурге и легче, и труднее, чем в Гатчине, но думалось об этом сторонне, едза ли не безразлично. Еще неделю назад висели над архитектором долги, следствие; подводя итог сделанному, Баженов осознавал с горьким отчаянием, что, кроме чертежей да заброшенного Казанского дворца, ничего от него не останется. Происходившее теперь виделось едва ли не сном, а во сне стоит ли задуматься, откуда везти кирпич, мрамор, где взять каменотесов…

— На Фонтанке, государь? Тогда чертеж этот не пойдет. Может быть, оставим для Гатчины, а здесь возведем иное… скорее, как палаццо Дориа в Генуе.

— Дориа? Это будет великолепно, но время, время!

— Государь, в две недели я подготовлю чертежи, Дело за материалом, сметой.

— Об этом не беспокойся. Не хватало того, чтобы Баженов с подрядчиками толковал! На все будут люди. А ты — построй мне дом.

И, придвинувшись, дыша горячо архитектору в щеку, Павел зашептал:

— Ты ведь знаешь какой, знаешь, о чем мечталось… Мы с тобой немолоды оба, надо успеть; ты построишь дом, какого еще не было! И, отстраняясь, договорил, сухо и веско:

— Не ограничивай себя ни в чем.

Отпустив Баженова, он вышел через внутреннюю дверь. Переодеваясь торопливо, велел подавать карету. Почему-то решилось: быть в Смольном до шести, и он загадал про себя — коли успеет, все выйдет хорошо.

На часах было без четверти, когда он постучал в дверь комнаты Нелидовой.

— Екатерина Ивановна, минута эта — единственной мне наградой за дни, прожитые без вас, попусту.

Брови ее, сведенные тревожно, дрогнули, смуглые щеки порозовели.

— Я не звал вас, ибо должен был прийти сам, но думал о вас всякую минуту и счастлив был видеть брата вашего подле себя…

— Право, он сделал слишком быструю карьеру. Вы добры сверх меры, но…

— Катя, вы нужны мне! Ссора была не меж нами, мы оба в ссоре были со всем, что вокруг. Неделю назад, просыпаясь, я не знал, где встречу следующее утро, дома, если это можно звать домом, или в Лодэ. А вы…

— Господи, да если бы я в самом деле нужна была! Но вы обманываете себя. У вас не было ничего, теперь — все. Зачем я?

— Вы нужны мне, с вами приходит добро, с вами я лучше, чем наедине с собой. Я не говорю других слов, ибо не смею, но вы умны и добры, вы поймете.

— Боже мой, как это жестоко!

— Катя, если бы я мог, я дал вам выбор.

— Знаю.

— Итак?

— В Зимний я не перееду.

— Не хотел говорить теперь, но — Зимний не надолго. Баженов начал чертеж, у нас будет дом.

— Быть может. Во всяком случае, пока я поживу здесь.

— Хорошо.

— И… еще одно. Бога ради, щадите мою… не скромность, мне смешно было бы о ней говорить, но… будьте милосердны!

Павел склонился молча к ее руке.

Наталья Алексеевна Шелехова приехала в Петербург в начале декабря, прямо из Иркутска, но успела дорогой через своих людей получить весть о московском сговоре между Голиковым и Мыльниковыми. Зятя застала дома и, не проходя в отведенную ей комнату, чтобы переодеться и отдохнуть, в двух словах ответив на вопросы о дороге, сказала строго:

— Пойдем-ка к тебе в кабинет.

Николай Петрович, поведя плечами, учтиво растворил перед тещей дверь, пододвинул ей кресло. Сел напротив, закинул ногу на ногу, оправил полу мундира.

— Дела, сударь мой, такие, что чиниться нам с тобой некогда. Слышал ли о голиковских бессовестностях?

— Это меня не минуло.

— Так, похоже, иное что минет. Без нас хотят промысел вести!

— Пустое, Наталья Алексеевна.

— Тебе, может быть, в Петербурге сидючи, и пустое. Поди, не знаешь, чго солонее, рыба-юкола или когда водой забортной окатит, полон рот наберешь. А мы с покойным Григорием Ивановичем зимовали на Кадьяке, мох от цинги жевали, мне не пустое, кому все достанется!

— У меня в мыслях того нет, чтобы промысел уступить.

— И то ладно.

— Наталья Алексеевна, вы, видно, с дороги устали, я велю кофе подать, а то и обедать сядем. Или отдохнете сначала?

— Ты не спроваживай меня!

— Ничуть. Просто о деле надо говорить спокойно, чувствованиям тут не место.

Шелехова откинулась в кресле, покривив губы.

— Кажется, спокойно говорю. Мне — велика ли печаль? Полтора миллиона и без промысла — деньги немалые.

— Промысел не отдадим. На той неделе мне обещана встреча с Нелидовой. Мы виделись уже, и я был выслушан милостиво.

— Да будет ли проку? Сказывают, кобенится она перед государем, из Смольного не переехала и приняла ог него только дежене фарфоровое.

— Зато брат ее — тысячу душ в первый же день царствования.

— Ну, коли так…

— Не тревожьтесь. Году не пройдет, получим все, что хотим.

— Смотри!

— Наталья Алексеевна, дело, кажется, и мое тоже.

…Склоняясь к протянутой милостиво руке Нелидовой, Резанов вздрогнул слегка, вспомнив, какой сидела эта женщина перед ним всего месяц назад. Убранные высоко волосы обрели блеск, подведенные глаза казались больше, глубже, платье шуршало, словно скрывало резную фигуру слоновой кости, а не живое, умеющее млеть под лаской тело.

— Вы вновь явились призывать меня принять кресг и отправиться в Святую землю, подобно королеве Элеоноре?

— Не посмел бы, Екатерина Ивановна. Петербург станет без вас пустыннее, чем залив Якутат.

— Полно! Рассказывайте лучше о чудесах, в этом вы более умелы, чем в комплиментах. Так что же? Алмазных россыпей не сыскалось в ваших алладиновых пещерах, покуда мы не виделись?

— Алмазные россыпи истощаются, у меня же нет сомнений, что акции компании, коли она будет под августейшим покровительством, принесут не менее двадцати процентов.

Нелидова подняла ладонь к виску:

— Николай Петрович, это все вы поведаете Алексею Борисовичу. Я скажу ему о вас завтра. Благодарю, что развлекли меня.

…К Куракину он попал только перед самым Рождеством.

Звал его Алексей Борисович к восьми, но лишь в начале десятого приехал сам. Проходя к себе через приемную, оглядел холодно сгрудившихся навстречу просителей, увидел Резанова, улыбнулся широко, прихватил за локоть:

— Пойдемте же!

Кабинет его, с мрамором выложенной печыо в углу и огромным столом, был пуст совершенно: ни гравюры какой на панели, ни шкафа для бумаг, ни чернильницы с чистым листом на блестящей темной столешнице.

— Что же, Николай Петрович, замысел ваш интересным представляется. Вы полагаете, прибыль в самом деле может до двадцати процентов доходить?

За окнами крупными хлопьями валил снег, тепло и ровно стояло желтое пламя свечей. Летящим шагом войдя, остановился у стола генерал-прокурор, положил перед императором бювар.

— Говорите, Алексей Борисович!

— Недоброе дело, государь. Получен был мною донос из Вознесенского войска, что в помощь Австрии против французов готовилось…

— Так оно не распущено еще?

— Сколь мне известно, нет.

Хмуря брови, Павел черканул на четвертушке бумаги: «Ростопчину, Федор Васильевич, с удивлением узнаю…»

— Продолжайте!

— Я проверил донесение. Генерал-провиантмейстером Хорватом припас, для Вознесенского войска заготовленный, объявлен негодным и продан будто бы с торгов, по рублю пуд. А взамен прописан закупленным — по шести рублей. На деле же ни продаж, ни закупок не было, все, что лежало на складах, так и лежит, а по пяти рублей с пуда он положил в карман.

— Всего… сколь?

— Полмиллиона, на одном этом.

— Зубовский клеврет.

— Именно, рекомендован Платоном Александровичем.

— Отозвать. Сюда его, немедля! Всех пособников его тоже. Указ готов?

— Вот.

Подписав стремительным росчерком, Павел вскинул голову, сощурил глаза на пламя свечей, пододвинул к себе еще четвертушку бумаги, подумав, отложил, дернул колокольчик, бросил появившемуся в дверях адъютанту:

— Обольянинова!

Помедлив, перевел взгляд на стоящего спокойно, лицом не шелохнув, Куракина:

— Что еще, Алексей Борисович?

— Два дела менее значащих. Поленов из Олонецкой губернии сообщает, крестьяне оброк платить отказываются. Также из Псковской Зуев пишет, в имениях Апраксина на барщину не выходят.

— Что же, велите вразумить. Более ничего?

— Нет, государь.

Поклонившись четко, уверенно, пошел он к дверям той же легкой походкой. Отворяя, не столкнулся едва с вскинувшим обеспокоенное, покрасневшее лицо Обольяииновым.

— Входите, Петр Хрисанфович, — глухо сказал из-за спины его Павел и, подождав, покуда закроется дверь и подойдет к столу Обольянинов, закончил:

— Я хочу, чтобы вы приняли на себя обязанности генерал-провиантмейстера.

Получасом спустя император спустился в Белую залу, где заканчивалось дневное занятие тактического класса. Каннабих, французские слова путая с немецкими, чертил тростью в воздухе построения шеренг; сидели, уставясь на него, вытянув ровно спины, Репнин, Кутузов, десятка четыре генералов и полковников. Завидев государя, проскользнул к нему от окна, бесшумно ступая, Аракчеев.