Захария Станку - Босой Страница 10

Между нашим двором и железнодорожной линией раскинулся огромный двор, весь заросший акациями. Среди акаций – две яблони, кривые и чахлые. В тех же акациях укрылся крохотный сарайчик. А рядом с сарайчиком притаилась землянка. Живут в ней трое мужчин, наши соседи…

Как я уже сказал, живут здесь три человека: Петре-старший, Петре-младший и Санду-старший. Четвертый из братьев Бэланов, Санду-младший, живет на той же улице, что и мы, возле железной дороги, только на противоположном конце.

Из четырех братьев только Санду-младший женился и обзавелся семьей. Остальные братья остались бобылями и живут возле нас в своей лачуге. Ну вот, еще чуть-чуть, и я бы соврал. Один раз – было это летом – женился и Петре-старший по прозвищу Мусай…

– А если женился, то почему снова бобылем живет?

– С женой разошелся.

Из всех братьев Бэланов дядюшка Петре самый старый. Ему под шестьдесят. Он маленького роста и ходит, приволакивая ногу. История с его женитьбой стала уже легендой. Его взял в дом зятем один крестьянин из Белитори, у которого не было сыновей.

Отправился как-то тесть с дядей Петре траву косить. Тесть косит, и зятек косит. Задел Петре-старший косой куст терновника. Остановился, посмотрел на кустарник, сдвинул кэчулу с одного уха на другое. И с недоуменным видом спрашивает тестя:

– Батя! Я тут на колючки наткнулся. Как с ними быть?

– Срежь, чего ж еще! Возьми за макушку да отшвырни подальше…

Дядя Петре в точности выполнил все, как было сказано. Косит дальше. И опять:

– Батя! Тут снова колючки. Как быть-то?

– Да срежь, и дело с концом! Возьми за макушку и брось куда-нибудь…

Срезал дядя Петре куст колючек, ухватил за макушку и бросил… Косит дальше. И снова натыкается на терновник. В недоумении останавливается. Сдвинул шапку набок и – снова к тестю:

– Ба-а-а-тя! Тут опять колючки. С этими-то что делать?

– Срежь, сунь в рот и топай отсюда, чтоб глаза мои тебя больше не видели…

Срезал дядя Петре куст терновника, сунул в рот и вернулся восвояси.

– Что стряслось? – спрашивает его Петре-младший.

– Да вот домой пришел. С тестем поругался.

Поругались насовсем.

А Петре-младший и вовсе не женился. Задумал было жениться дядя Санду. Да Петре-старший и Петре-младший не позволили. Он мог бы взять ноги в руки да и скрыться… Совсем с братьями разругался. Увидели дядя Петре-младший и дядя Петре-старший, что Санду на своем стоит, привязали его как-то ночью к акации и избили зверски. После этих побоев лишился дядя Санду рассудка. Все это случилось, когда мой отец еще мальчиком был. С той поры дядя Санду так и не опомнился. Живет – никому зла не делает. Бродит себе по двору от дерева к дереву и что-то бормочет. Что он там деревьям бормочет – понять трудно… Порой накатывает на него злость. Тогда он хватает палку и ну колотить ею по кустам акаций. Кустов этих во дворе у братьев сотни – одни помоложе, другие уж совсем старые. И на всех кора в ссадинах. Дядя Санду лупит по ним безо всякой жалости. Акации не сетуют. Они безгласны. Нет у них и слез, чтоб заплакать. Они только роняют листья. Но вместо опавших вырастают другие. Дядя Санду никогда не бьет яблонь – ни палкой, ни камнями. Бывают дни, когда безумец отправляется со двора и подходит к колодцу. Достает бадьей воду и наполняет кувшин. Потом роется в галечнике, насыпанном вокруг колодца, собирает камни покрупнее, поувесистей. Сует их за пазуху, набирает в подол. Уносит кувшин в хижину и снова выходит во двор. Озирается. Опускается на колено, будто для стрельбы из ружья, и прицеливается камнем в акации. И почти никогда не мажет. Безумец всегда следит за тем, чтобы камень не перелетел через забор и не угодил в какого-нибудь прохожего. Одежда на нем – сплошные лохмотья. Он почти наг. Если припадок случится с ним среди ночи, никто не перечит ему ни словом. Побормочет-побормочет, пока не надоест, а потом сам вернется в дом и уляжется, как собака, на соломе возле входа. Водили его братья и в больницу. Доктора осмотрели его, но никакого средства от болезни так и не нашли. Но вылечил его и доктор Ганчу. Да и вылечил ли Ганчу хоть кого-нибудь с тех пор, как появился в селе? Никого!..

Нынешней ночью сумасшедший тоже затеял разговор с деревьями. Разговорился с деревьями и ветер. Расшумелся вовсю. Поднялась настоящая буря. Воет и воет…

Сестрица Дица тоже слушает завывание ветра, но это ее не пугает. Ее пугает непонятное бормотанье полоумного. Она оставляет меня, и я слышу, как Дица пробирается на другую половину комнаты, где похрапывает тетушка Уцупэр.

– Мам, зажги свет, я боюсь!..

Тетушка Уцупэр просыпается, ищет коробок со спичками, зажигает лампу. От шума просыпается и отец. Он зажигает фонарь и идет успокоить больного. Тот затихает. Отец – один из немногих людей, кого дядя Санду слушается, хоть и полоумный. Отчего бы это?

Проходит неделя, и тетушка Уцупэр снова запрягает лошадей. Устилает дно телеги соломой. На дворе холодно. И сестра моя Дица зарывается в солому по самые плечи.

Тетушка Уцупэр восседает на козлах, держа в руках вожжи и кнут – как заправский возница. Отдохнувшим лошадям не стоится на месте. Они трясут длинными шеями. Звенят на хомутах бубенцы.

– Тудор-е-е-е… отвори ворота!..

Уехала тетушка Уцупэр. Уехала с нею и моя двоюродная сестра Дица. Мы долго смотрим им вслед. Слышим скрип тележных колес.

Пройдет, наверно, целый год, прежде чем я снова увижу заячью губу Дицы.

II

В ЗИМНЮЮ ПОРУ

Ветер треплет на крыше дранку. Еще несколько лет назад невысокие холмы за железной дорогой были одеты живым покрывалом пышных садов. Но принесло откуда-то издалека болезнь, иссушила она лозу, обглодала до самого корня, словно по винограднику прошлось голодное стадо. Вам захотелось выпить? В корчме найдется кукурузная водка или вино, завезенное с гор. Ах, вам угодно полакомиться спелым виноградом? А черта лысого вам не угодно? Жрите-ка лучше ягоды тутовника – найдутся там и белые, и черные, и оранжевые. Этого добра в каждом саду полно. Но теперь уж и эти ягоды сходят… Прогуляйтесь по жнивью, может, набредете на ежевику или на кукурузный початок, если их уже не подобрали лошади своими вечно влажными мягкими губами. Там, где некогда рос виноград, теперь гуляет плуг, отваливая борозду за бороздой. Посеяна рожь, пшеница и кукуруза. С вершины холма глазам открываются бескрайние поля, накрытые куполом небес, и поля эти принадлежат толстопузому господину в жестком коричневом котелке, в сорочке с высоким крахмальным воротничком и с хлыстом в руках. Толстяка можно видеть либо верхом на лошади, либо в коляске. От упряжки разносится звон золотых и серебряных колокольчиков. На кучере цилиндр, украшенный лентами, в руках у него кнут с гибким кнутовищем. Толстобрюхого господина зовут Гогу. Гогу Кристофор и есть владелец поместья Белиторь, это одно из тех четырех поместий, где мы надрываемся в тяжком труде.

Босые взывают: земли! земли! земли!

Земли много, и в то же время земли нет. То есть нет у того, кто поливает ее своим потом.

– Если бы земля была нашей, – слышу я голос отца, – мы жили бы совсем по-другому. Куда лучше, чем теперь. Но земля у бояр да у боярских прихвостней. Боярам хорошо. Их прислужникам тоже. А нам только и остается – спину гнуть. В давние времена Куза дал крестьянам землю. Бояре тут же его свергли. Посадили правителем какого-то немчика. Тот сразу взял сторону тех, кто его поставил. О простом народе забыл и думать. Это как в песне:

Король немецкий появился,Народ в ловушке очутился…

– Перестань, Тудор. А ну как услышит кто да донесет властям? Узнаешь, почем фунт лиха…

– На меня? Кому это придет в голову на меня доносить? Разве что попу, примару Бубулете или писарю. А наш брат-бедняк одного со мной мнения. Кого ни встретишь, все ворчат и ругаются. Уж коли плохо, так, стало быть, плохо, и все тут. Посмотреть – вроде пепел, а разгреби – так под ним огонек еще тлеет. Придет день – и он вспыхнет, покажет, какой в нем жар… А тогда…

Отец разгребает угли кочергой в очаге. Огонь оживает, над ним взвиваются тонкие голубые струйки дыма. И уплывают в дымоход. Языки пламени из желтых становятся голубыми. Лижут дно котла. Вода закипает. Показываются пузырьки – верный знак, что вода нагрелась и сейчас забурлит.

– Бросай в котел муку, жена!..

Мать нагребает из деревянного чана две пригоршни кукурузной муки. Мука не сеяна. Вместе с отрубями, как есть, мать бросает муку в котел. Быстро размешивает деревянной мешалкой. Сыплет ложку соли. Каша вскипает. Теперь уже скоро. Скоро она будет в самый раз, лишь чуточку подождать. Я облизываю губы. Глотаю слюну. Облизывается и дядя Думитраке. Он тоже глотает слюну, и его огромный, как луковица, кадык волнуется, двигаясь то вверх, то вниз…

Нам еще жить можно! У нас еще с полмешка кукурузной муки. Ад других на самом донышке, одна-две плошки. Иногда и того меньше…