Ежи Анджеевский - Мрак покрывает землю Страница 10

— Чем тебя обидел сеньор де Сегура?

Жаркий румянец залил лицо фра Дьего.

— Обидел? Даже молча выказав мне презрение, он не мог меня обидеть, — ведь исполняя твою волю, отче, я перестаю быть самим собой.

Падре Торквемада на это ничего не ответил. Он подошел к окну и спрятал руки в рукава сутаны.

— Вам надо подкрепиться, досточтимый отец, — тихим голосом сказал Дьего. — Вы со вчерашнего полудня ничего не ели.

«Боже, разве имею я право подвергать сомнению честные побуждения этого юноши? Укрепить отроческую веру — что может быть важней этого? А пред лицом повсеместно могущего возникнуть зла не лучше ли совершить несправедливость в отношении одного человека, чем по непростительной близорукости проглядеть вероятность его возникновения? И вообще разве может быть виновный без обвиняющего? Только с помощью истины — а она едина, — познается ее отрицание. Итак, кто создает вину? Обвиняющий? Если он, тогда чему следует верить больше: обвинениям или фактам, которые, не будучи выявлены, еще не могут быть отнесены к числу преступных?»

— Сын мой, — сказал он.

— Да, отче.

— Думаю, ты понял меня, когда я сказал: всякое обвинение нуждается в доказательстве.

— Да, отче.

— Ступай разыщи дона Карлоса. Если он спит, вели разбудить его. Скажи, я хочу его видеть.

По лицу фра Дьего видно было: он хочет что-то сказать, но, не промолвив слова, он вышел из кельи.

Постепенно светало, хотя под низкими тучами, закрывавшими небо, еще сохранялся ночной мрак. Из недр тьмы доносился колокольный звон — это звонили в городских храмах. Но тут, в стенах Санта Мария ла Антиква, царила тишина.

Падре Торквемада в задумчивости постоял у окна, потом повернулся и подошел к столу. Но к еде не притронулся. Воздев руку, он сотворил над столом крестное знамение и, вынув из-за пазухи ладонку, открыл ее и высыпал содержимое в кувшин с вином.

Когда сеньор де Сегура в сопровождении фра Дьего вошел в келью, его высокопреподобие молился, стоя на коленях около своего ложа. Старый воин по-солдатски скупо перекрестился и, отступив к стене, молча ждал, пока Великий инквизитор кончит молиться. Спустя минуту падре Торквемада поднялся с колен.

Фра Дьего устремил на него вопрошающий взгляд; он был бледен.

— Останься, — сказал преподобный отец и обратился к дону Карлосу: — Мир тебе, благочестивый капитан.

— И тебе, преподобный отец. Брат Дьего сказал: вы желаете меня видеть. Хотите отдать новые распоряжения?

— Нет. Я хочу обратиться к тебе за советом, как к многоопытному человеку.

Торквемада пододвинул кресло поближе к окну и сел так, чтобы лицо его было освещено.

— В последнее время я о многом размышлял, — тихо, с расстановной заговорил он, словно рассуждая сам с собой. — Размышлял и о твоих словах, сказанных несколько дней назад в Сарагосе.

Выражение юношеской преданности озарило изборожденное глубокими морщинами лицо де Сегуры.

— Помню, преподобный отец. И продолжаю утверждать: вы должны позволить, чтобы о вашей безопасности проявляли бóльшую заботу. Враги…

— Так меня ненавидят?

— Преподобный отец, ненависть врагов…

— Да, ты прав. Пока правда не восторжествует, мерилом ее могущества служит ненависть ее врагов.

— Как же им не испытывать к тебе ненависти? Твоя жизнь, досточтимый отец…

— Верно. Не думай, сын мой, будто я не знаю, что возложенные на меня обязанности требуют, чтобы я все свои силы, телесные и духовные, посвятил укреплению на земле святого дела, коим является инквизиция. Но, увы, и Бог тому свидетель, святое это дело еще недостаточно утвердилось в христианском мире, и можно смело сказать, не боясь упрека в гордыне, что тут, в Королевстве, мы являем собой пока единственный и непревзойденный образец благочестия; следуя коему, католические народы научатся у нас, как устанавливать у себя новый порядок и сокрушать сопротивление врагов.

— Да будет благословенно наше святое дело, — взволнованным голосом произнес сеньор де Сегура.

Падре Торквемада воздел руки.

— И я о том же молю Господа нашего. Потому охотно склоняюсь к твоим советам. Воистину не следует пренебрегать никакими средствами, кои могут обеспечить мою безопасность.

— Досточтимый отец, ты всегда можешь рассчитывать на меня и моих воинов. Но дозволь сказать: ты сделал бы мне честь как рыцарю и успокоил мою душу, если бы твои приказания, особенно те, которые не предусмотрены заведенным у нас порядком, я получал бы непосредственно от тебя. Прости, святой отец, что говорю об этом. У меня нет оснований предполагать, что присутствующий здесь брат Дьего не передал мне в точности твоих распоряжений. Но, признаться, я был озадачен их суровостью и подумал: «Всемогущий Боже, если и тут, в освященной Богом обители, тебе грозит опасность, где же искать тогда спасения?»

— Нигде! — решительно отрезал Торквемада. — А преподобный отец д'Арбуэс разве не в храме погиб?

Старый воин опустил голову.

— Я всего лишь простой солдат, и мне трудно постичь умом истинные размеры злодеяний. Но когда ты среди своих приближенных и я стою на страже, тебе ничего не угрожает, — в этом я убежден.

— Думаешь, враг не может проникнуть в наши ряды? Среди них есть такие, которых мечом не одолеешь. Взять хотя бы вот эту пищу. Как знать, не скрывается ли в ней враг?

Сеньор де Сегура побледнел. Подняв руку, он усталым движением провел по лбу и, понизив голос, спросил:

— Ты полагаешь, досточтимый отец…

— Мы лишь тогда обезопасим себя надежным образом, если в каждом действии, в каждом поступке будем подозревать вражескую вылазку, — сказал падре Торквемада. — Все возможно. Итак, чтобы нам не в чем было себя упрекнуть, пускай отныне мои кушания предварительно пробует набожный и, главное, ответственный человек, — разумеется, назначенный тобой.

— Ты считаешь, святой отец, это должен делать я?

— Нет, сын мой, — ответил Торквемада. — Я не хочу подвергать хотя бы малейшему риску близких мне людей. Вполне достаточно, если ты сделаешь это один раз — сегодня. Это будет, так сказать, чисто символический акт, к которому тебя обязывает высокая твоя должность.

— Отче! — воскликнул де Сегура, и в голосе его послышалась растерянность.

Торквемада поднял веки и устремил на него взгляд, исполненный участия и усталой грусти.

— Я исповедался этой ночью, но не успел причаститься святых даров.

Торквемада воздел руку и перекрестил дона Карлоса.

— Отпускаю тебе грехи, сын мой, ибо то, что ты вознамерился совершить, ты совершаешь с глубокой верой и во имя ее укрепления.

— Да продлит Господь Бог твои лета во благо нам, — сказал сеньор де Сегура.

Затем, подойдя к столу, движением человека, который не привык придавать значения еде, придвинул к себе тарелку с хлебом и сыром и налил в кружку вина. И с той же деловитой поспешностью выпил его, а когда, отставив кружку, потянулся за хлебом, лицо его внезапно побледнело, он вздрогнул всем телом, растопыренные, уже одеревеневшие пальцы дернулись судорожно и потянулись к горлу, и он с придушенным криком покачнулся, еще раз издал какой-то нечленораздельный звук, попытался выпрямиться, но в ту же секунду, устремив в пространство невидящий взгляд, рухнул всем своим большим телом на стол; тот под тяжестью его опрокинулся, и под звон и стук разбитой посуды де Сегура упал лицом на каменный пол.

— Боже! — послышался из темного угла крик Дьего.

Наступила тишина.

— Сын мой, — спустя минуту сказал Торквемада.

Фра Дьего прижался к стене и закрыл руками лицо.

— Сын мой, — повторил он, — происшедшее воистину ужасно, но этот человек предстал уже пред высшим судом, и только одному Богу ведомо: преступник он или несчастная жертва преступления? Помолимся Богу, чтобы нам открылась сия тайна.

У фра Дьего лицо было серое, когда он, дрожа всем телом, припал к коленям Великого инквизитора.

— Отче, молю тебя, позволь мне вернуться к себе в монастырь. Признаюсь, я оговорил этого человека из-за оскорбленного самолюбия. Но откуда мне было знать, что подозрение мое оправдается? Порочность человеческой натуры повергает меня в ужас. Я маленький человек и славить Бога могу лишь в тиши и покое.

Торквемада положил руку ему на голову.

— А что есть тишина?

— Не знаю, отче. Знаю только одно: меня ужасает ширящееся на земле зло.

— Ты думаешь, можно забыть то, что уже познал?

— Отче, ты ведь знаешь: мне ведома лишь крупица правды.

— И она так страшит тебя?

— Отче, ты вознамерился вознести меня слишком высоко.

— Боишься узнать правду о роде людском?

— Отче!

— Тобой действительно владеет страх? Боишься во всей полноте познать порочность человеческой натуры?

Фра Дьего поднял истомленное страданием лицо.