Валерий Шумилов - Живой меч или Этюд о Счастье Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста Страница 10

Лафайет с облегчением опустился в кресло и знаком показал присутствующим присесть. Один из офицеров развернул на столе перед ним карту Парижа, но старик окинул ее невидящим взглядом, думая о чем-то своем, далеком.

– Девриньи, – обратился он опять к капитану, – вам не кажется странным вновь оказаться здесь, как будто бы ничего этого и не было: ни революции, ни Империи, ни этих сорока лет?

– Да, временами есть такое странное ощущение, генерал Лафайет, – подтвердил старый гвардеец, – как будто бы история повторяется.

– И все возвращается на круги… Зачем надо было собирать Штаты, устраивать конституцию, вручать королю национальную кокарду, чтобы через тридцать восемь лет снова брать Тюильри? С той разницей, что сейчас и вожди пониже и народ пожиже, не сочтите это за выпад старика, господа, считающего, что в дни его молодости даже горы были выше и моря глубже, – нет, «люди восемьдесят девятого» и в самом деле были покрепче. Как и их противники. Впрочем, благодаря этому нынешний штурм Тюильри, в отличие от предыдущего, должен обойтись без больших жертв. Парижане остыли… А тогда… тогда они были готовы брать все подряд. От Бастилии до Венсенского замка. И даже эту мэрию штурмовали… Злосчастную мэрию Парижа. Здесь уже не было Байи, – голос Лафайета дрогнул, – мой несчастный друг уже поплатился головой за свой идеализм. Но Флерио-Леско, якобинский мэр, был тоже казнен. А его предшественник Петион сам покончил с собой, прячась от ищеек своего бывшего друга Робеспьера. Погибли подряд четыре мэра столицы, если считать за первого несчастного городского прево Флесселя, повешенного еще четырнадцатого июля! – так рядом с нашей свободой бок о бок шло преступление. Я, всю жизнь посвятивший себя родине, чудом избежал смерти. Мои преемники на посту командующего Национальной гвардией погибли: одного застрелили прямо на ступеньках мэрии, второго казнили [12]. Задумайтесь над этим, господа. Надеюсь, вторая июльская революция во Франции извлечет уроки из этих бессмысленных жертв! Сколько крови и слез можно было избежать, если бы после Бастилии не взыграли амбиции безответственных политиканов!

– Политиком я себя никогда не считал, – продолжал генерал, – считаю это последним делом: строить себе карьеру на демагогии и обмане ближних. Знаю, вы восхищаетесь Бонапартом… многие из вас восхищаются, – поправился он. – Но ведь что принес корсиканец Франции? Славу? Я не признаю такой славы, славы поработителя народов! Есть только слава Брута и Вашингтона – защитников свободы от внутренних тиранов и отечества от внешних захватчиков! Бонапарт – это разоренная Франция и уничтоженные плоды революции. Уничтоженные так, что потребовалось тридцать лет и новая революция, чтобы вспомнить о Декларации прав человека и гражданина! Нет, Бонапарт займет в истории положенное ему место уничтожителя свободы рядом с Робеспьером…

– Да, – Лафайет вдруг встрепенулся, – вы должны показать мне место, где ранили Робеспьера и где он лежал. Там была кровь, на этом месте? Все уже давно очищено? Но все равно мне будет любопытно посмотреть, он так меня ненавидел. Кстати, жандарм, который его ранил, где он?

Присутствующие переглянулись. Наконец один из них нашелся:

– Меда, генерал, его так звали, этого молодого жандарма [13]. Он стал полковником и погиб в битве под Москвой. Он сделал себе на этом выстреле карьеру, хотя вряд ли говорил правду…

– Погиб уже почти двадцать лет назад… – задумчиво проговорил Лафайет, потом опустил голову и задумался.

Жизнь удалась – он знал это. Генерал Лафайет стоял уже во главе третьей революции, не изменяя ни своим принципам, ни своему долгу.

Не удалась – Франция. Будучи в душе республиканцем, Лафайет считал, что лишь Америка готова для республики, вот почему на своей родине он всегда оставался конституционным монархистом. Но даже этой, столь умеренной формы правления пришлось добиваться более сорока лет. И даже сейчас что будет с этой революцией? Не придется ли повторять ее еще через сорок лет, в году этак 1870-м? И снова брать штурмом Тюильри? Или какой-нибудь другой, заменяющий его, дворец?

Он был прав. Несмотря на поистине величайшие усилия и даже подвиги французов, пожелавших быть республиканцами (Лафайет хорошо знал о сражении при Вальми, о знаменосце Бара, корабле «Мститель» и другие легенды), Республики во Франции не получилось. Вожди республики уничтожили друг друга в борьбе за власть; народ, клявшийся в верности республиканскому строю, стал клясться в верности Империи, а потом вернувшемуся в обозе русского царя «старому доброму королю»; и, что хуже всего, самые неистовые республиканцы, проклинавшие после Бастилии аристократов, их привилегии и их титулы, вдруг сами заделались новыми аристократами, с жадностью принимая из рук корсиканского выскочки титулы графов, герцогов, баронов и принцев.

Выше всех встали маршалы узурпатора – элита его империи. Сын бочара Ней стал герцогом Эльгингенским, сын конюха Ланн – герцогом Монтебло, сын крестьянина Мюрат – Неаполитанским королем. Тот самый Мюрат, который, будучи республиканским капитаном, требовал переменить свое имя на «Марат».

Что мог бы сказать Лафайет этой титулованной черни? Он, носитель имени одного из старейших дворянских родов королевства, после знаменитого «антидворянского» декрета Учредительного собрания от 19 июня 1790 года без колебаний отказался от своего аристократического титула маркиза и вот уже сорок лет именовал себя лишь «генералом Лафайетом». Тогда на заседании Ассамблеи он думал, что дворянские привилегии отменены окончательно. Как оказалось – он был неправ. Что ничего не меняло. Генерал-майор республиканских Северо-Американских Соединенных Штатов Лафайет с того момента перестал считать себя маркизом и перестал им быть – навсегда.

Значит, в этих изменивших своим убеждениям молодости революционерах говорила не идея, а зависть. Или их так изменило время? Но почему же Лафайета ничего не меняет?

Впрочем, и Робеспьера с Маратом, останься они в живых, тоже ни за какие титулы было купить нельзя, он был в этом уверен. Но вообще таких было немного и среди друзей и среди врагов. Таким был, например, несчастный Байи, первый мэр Парижа. «Дрожишь, Байи?» – спросил беспомощного старика, везомого на гильотину, связанного и мокнущего под проливным дождем какой-то санкюлот. – «От холода, мой друг», – ответил друг командующего Национальной гвардией.

Они не могли простить ни ему, ни Лафайету расстрела на Марсовом поле, «марсовой бойни», как они ее называли. Фурнье-американец прицелился тогда в него с близкого расстояния, один из брошенных камней располосовал ему щеку. Выстрелами из толпы были ранены несколько национальных гвардейцев. Лафайет скомандовал: «Огонь!»

Был ли он прав в тот день 17 июля 1791 года, разгоняя республиканскую манифестацию? Пятьдесят трупов французов, легших в мокрую от дождя и крови землю Марсова поля, конечно, не шли ни в какое сравнение с тысячами убитых потом в Лионе, Тулоне, Нанте, Вандее. Убитых и республиканцами и антиреспубликанцами. Марат,

требовавший полмиллиона голов, превратил пятьдесят трупов и полторы тысячи, представив разгон незаконной манифестации, как какое-то из ряда вон выходящее преступление.

Но Лафайет поступил согласно своему долгу – республика во Франции была невозможна, республиканцы вели к анархии, во что бы то ни стало требовалось сохранить конституционную монархию.

Он был прав – пришедшие к власти республиканцы не удержали власть, ее без единого выстрела подобрал Бонапарт, проливший в десятки тысяч раз больше крови, чем «убийцы Марсова поля». И Лафайет гордится, что последнее поражение нанес проигравшему битву при Ватерлоо императору именно он. Тогда на экстренном заседании парламента он фактически объявил Наполеону войну, требуя его вторичного отречения. «За последние десять лет три миллиона французов лишились жизни ради одного человека, который и теперь еще намерен сражаться со всей Европой! – заявил он брату императора Люсьену, пришедшему уговаривать депутатов. – Кости французов сейчас лежат повсюду – в песках Африки, в снежных пустынях России, на берегах Гвадалквивира и на берегах Вислы. Довольно! Мы достаточно сделали для вашего брата. Идите к нему и скажите, что лишь путем отречения от престола он может спасти Францию!»

Так генерал революции победил императора.

Позднее Лафайета упрекали в том, что он из ненависти (зависти, недальновидности и т.д.) предал императора, являющегося как-никак сыном революции, пусть и незаконным, и способствовал утверждению на троне совсем уже чучела Людовика XVIII. Но для Лафайета выбора не существовало: король, давний знакомый молодого маркиза по Версалю, еще никак себя не проявил, Бонапарт же был явным врагом народа, уничтожившим миллионы.