Михаил Иманов - Меч императора Нерона Страница 10

— Ты раб Павла, а не его ученик! — однажды вскричал он в сердцах.

Никий медленно поднял голову, пристально посмотрел на сенатора, и последний с удивлением заметил в его взгляде снисходительность, а не злость. Никий с жалостью посмотрел на Сенеку и тихо ответил:

— Человек не может быть ничьим рабом, потому что он раб одного только Бога.

— Что значит «не может»? — воскликнул Сенека, все еще не в силах успокоиться.— Пойдем, я покажу тебе своих рабов. Спроси у них сам: рабы они или нет!

— Они рабы Господа,— упрямо отвечал Никий.

— А я, я сам? Я тоже, по-твоему, чей-то раб?

— Да, но не ведаешь об этом.— Голос Никия прозвучал так спокойно, что Сенека в первую минуту растерялся.

— Я, Анней Луций Сенека,— хрипло выговорил он, ткнув себя пальцем в грудь,— не ведаю, что я чей-то раб? Уж не твоего ли Павла?! — добавил он, совершенно потеряв самообладание.

— Не Павла,— покачал головой Никий,— а Господа.

Впрочем, это был единственный раз, когда Сенека

вышел из себя. Тогда, чуть только Никий ушел, он уверял себя, что больше не хочет видеть мальчишку и немедленно отправит его обратно. Но, успокоившись, стал думать, что не стоит принимать скоропалительных решений: нужно смирять чувства и думать о собственной выгоде. Он сам пошел к Никию и сказал, что не нужно на него обижаться — он уже старик и выдержка порой отказывает ему.

Никий посмотрел на него своим светлым взглядом и ответил, что сенатор не нанес ему никакой обиды.

— Это меня радует,— произнес Сенека рассеянно, уже думая о своем.

Глава шестая

Актер Салюстий всем был обязан Сенеке. Последний привез его из Александрии несколько лет назад, выкупив у прежнего хозяина. Тщеславие стареющего философа было тому причиной.

Титиний Капитон, его прежний хозяин, оказался большим любителем театра, хотя и на особый, провинциальный лад. Он собрал целую труппу актеров из собственных рабов и вольноотпущенников. Сенека приехал в Александрию по делу об откупах и был принят в доме Титиния Капитона, как император. Во время обеда несколько актеров разыграли перед собравшимися целый акт из трагедии Сенеки «Медея». Медею играл Салюстий и очень позабавил гостя. Он так завывал, так заламывал руки, что Сенека едва удержался от смеха (гости и Титиний Капитон отнеслись к представлению очень серьезно). По окончании Сенека поблагодарил хозяина за доставленное удовольствие, вежливо добавив, что таких актеров, как этот Салюстий, не во всякое время отыщешь в Риме. Хозяин был польщен, подозвал Салюстия и приказал ему исполнить что-нибудь еще. Салюстий прочитал монолог из трагедии Сенеки «Эдип» — глаза его сверкали, а выражение лица было зверским. Сенека похвалил актера еще раз и вступил с ним в разговор, единственно потехи ради. И тут Салюстий удивил стареющего философа по-настоящему. Он прочитал наизусть большой отрывок из его «Писем на моральные темы». Причем читал он это так, как читал бы монолог из трагедии: сверкая глазами и заламывая руки. Наверное, это было смешно, но в этот раз Сенека смотрел на чтеца с искренним удивлением. Но самое удивительное состояло в том, что и Титиний Капитон удивился не меньше: он смотрел то на чтеца, то на Сенеку, ничего не понимая.

Когда Салюстий закончил, Сенека не знал, что сказать и как вести себя: с одной стороны, это кривляние можно было принять за откровенную насмешку, но с другой... Дело в том, что Сенека оказался польщен. Как бы там ни было, но здесь, вдалеке от Рима, актер читает его философское произведение как трагедию! Он был польщен и тронут, но, конечно же, не подал вида, повернулся к гостям с улыбкой (те в ответ настороженно улыбались) и сказал:

— Никогда еще не слышал столь скучное сочинение в столь блестящем исполнении.— И он широким жестом указал на чтеца.

Салюстий нисколько не смутился, поклонился сенатору и гостям и, широко шагая и гордо держа голову, покинул сцену.

Обескураженный Титиний Капитон не сразу пришел в себя и стал было смущенно извиняться перед Сенекой, говоря, что ему ничего заранее не было известно. Но Сенека остановил его и сказал, что все это очень занятно и откровенно его позабавило, а потом добавил, обращаясь уже ко всем:

— Никогда не думал, что мои скучные сочинения известны еще кому-либо, кроме моих ближайших друзей и клиентов. Первые вынуждены читать их по дружбе, вторые — потому, что зависят от меня. Но, честно сказать, я не завидую ни тем, ни другим.

Титиний Капитон, а вслед за ним и гости стали наперебой убеждать сенатора, что он один из самых блестящих умов своего времени и что лучшего писателя не было в Риме испокон веку.

Сенека прекрасно понимал, какова цена всем этим восхвалениям, но все равно ему было приятно. Лесть, разумеется, ниже правды, но у нее есть одно неоспоримое преимущество: она всегда и всем приятна. Кто бы что ни говорил.

Несколько дней спустя, уже перед самым возвращением в Рим, Сенека спросил Капитона, не может ли он продать ему этого самого чтеца. Спросил как бы между прочим, как о какой-нибудь безделице. И добавил скучающе:

— Путь до Рима утомителен. Надеюсь, твой Салюстий развлечет меня.

Титиний Капитон посмотрел на него с удивлением, и Сенека невольно смутился:

— Впрочем,— сказал он,— если тебе, мой Титиний, это как-нибудь затруднительно...

— О нет, что ты! — воскликнул Титиний Капитон, всплеснув руками.— Прости, что я не догадался сам предложить тебе его. Позволь мне сделать тебе такой подарок — я буду испытывать счастье до конца моих дней.

И Титиний Капитон еще долго распространялся о том, какая это для него честь и как он счастлив сделать для сенатора хоть что-нибудь приятное.

Сенека возразил, что не может принять такой подарок, а Капитон настаивал, чтобы он принял. После высокопарно-вежливых пререканий Сенека наконец назвал цену (довольно высокую, тем более что мог получить Салюстия даром). Титиний Капитон замахал руками, восклицая, что не хочет ничего и слышать о цене, но по характерному блеску его глаз Сенека понял, что цена его не очень устроила и он хочет взять больше. Сам сенатор был скуповат, а кроме того, опытен в денежных делах и никогда не бросал деньги на ветер. Слово за слово, и они с Титинием Капитоном стали отчаянно торговаться. В какую-то минуту Сенека понял, что ничего добиться не сможет, и, махнув рукой и сказав, что не желает больше говорить на эту тему, с сердитым лицом пошел к двери. В его действиях были чувства, но был и расчет, и он оказался вполне оправданным.

— О нет, не уходи! — вскричал Титиний Капитон, когда гость был уже у двери.— О нет,— повторил он совершенно трагическим тоном и тихо добавил: — Я согласен.

Последнее он произнес жалобно, но твердо.

— Хорошо,— бросил Сенека, не обернувшись,— я пришлю деньги, а ты пришли мне Салюстия.

И только отсчитав деньги и передав их посыльному, он вполне осознал, что проклятый Титиний надул его и Салюстий обошелся ему слишком дорого — на эти деньги можно было купить полдюжины таких же актеров. И когда Салюстий явился к нему и, пав перед ним ниц, стал высокопарно благодарить, сенатор с досадой посмотрел на него и ничего не ответил.

Впрочем, дорогой Салюстий несколько утомил сенатора. Он без конца пытался читать отрывки трагедий

и, кажется, мог заниматься этим без устали с утра до вечера. Он в буквальном смысле был болен театром.

Сенека, сам не зная зачем (скорее всего от усталости), сказал, похлопав Салюстия по плечу:

— Ты мне нравишься, я сделаю тебя управляющим одного из моих поместий.

— Управляющим? — переспросил актер, и голос его дрогнул.

Сенека сделал вид, что удивлен:

— Не сомневайся, это богатое поместье. Любой из твоих собратьев был бы на вершине счастья, предложи я ему нечто подобное.

— Но как же так, мой господин!..— простонал Салюстий, и на глазах его выступили слезы.— Если ты хочешь, я прочитаю что-нибудь из твоей «Медеи» или...— Он не договорил и вдруг разрыдался, утирая глаза ладонями и тряся головой.

Сенека опять по-настоящему удивился: горе Салюстия было неподдельным. Такая приверженность своему призванию вызвала у сенатора нечто похожее на уважение. Кроме того, ему просто стало жалко актера.

— Успокойся,— улыбнулся он,— ты будешь играть, я пошутил.

Но Салюстий еще долго не мог успокоиться и смотрел на сенатора жалобно, как побитая собака.

Салюстий стал жить в доме сенатора и время от времени забавлял его гостей своими представлениями. Он умел играть сразу за нескольких актеров и даже за хор. Он потрясал руками, делал страшное лицо, стонал — и все это совершенно серьезно, с полным перевоплощением,— так что сенатору иногда казалось, что он от избытка чувств может замертво упасть на сцене. Представлял он серьезно, но бесталанно, и чем более серьезно он играл, тем это выходило смешнее и тем самым забавляло гостей сенатора. Если в гости приходил поэт, Салюстий читал что-нибудь из сочинений поэта, а если философ, то из сочинений философа. И при этом ни разу он не обратил читаемое в шутку.