Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник) Страница 100

С утра Лубянка представляла какой-то необычайный канал, набитый сермягами, синими чапанами, красными и пестрыми рубахами парней из Охотного и Обжорного рядов, кузнецов, суконщиков и слонявшихся без дела приказных, — и все это волною валило то в ту, то в другую сторону, толкалось и ругалось, наполняя воздух то бранью, то вздохами. Особенное оживление замечалось у стены, облепленной «афишами», к которым, собственно говоря, и стремились толпы. У самой стены, энергически, размахивая руками, ораторствовал знакомый нам Кузьма Цицеро. Он что-то доказывал высокому малому без профиля. Малый, водя указательным пальцем правой руки по обмозоленной, как верблюжья пятка, ладони левой, в чем-то урезонивал Кузьму: «Так вот и написано — „фараон“-де…» — «Какой там фараон!» — «Знамо какой — водяной — с руками чу, да с рыбьим плесом — вот что!» — «Вздор!» — «Не вздор! А ты прочти-ко вот на ей самой, на этой на афишке, что ли!» — «А ты впрямь прочти!» — возвышаются голоса.

«В субботу французов хорошо попарили — видно, отдыхают!» — громко читал Кузьма одну из афиш.

— Это не та! эту мы слыхали! — раздались голоса. — То было в субботу, а ноне вторник… Махни другую — вот эту слева.

— Ладно… «Вы знаете, что я знаю все, — начал снова чтец, — что в Москве делается; и что было вчера — нехорошо, и побранить есть за что: два немца пришли деньги менять, и народ их катать; один чуть ли не умер. Вздумали, что будто шпионы, а для этого допросить должно — это мое дело. А вы знаете, что я не спущу и своему брату русскому. И что за диковинка — ста человекам прибить костянова француза, или в парике окуренного немца! Охота руки марать! И кто на это пускается, тот при случае за себя не постоит. Когда думаете, кто шпион, ну! веди ко мне, а не бей — не делай нарекания русским. Войска-то французские должно закопать, а не шушерам глаза подбивать. Сюда раненых привезено — они лежат в Головинском дворце; я их осмотрел, напоил, накормил и спать положил. Вишь, они за вас дрались — не оставьте их, посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья — как им не помочь!»

— Знаем и эту! слышали!.. это на наш счет, братцы, как мы тады двум поджарым ребра посчитали… Собаке собачья и смерть! — отозвались молодцы из Охотного ряду. — И напредки то же будем делать — на то закон! У нас закон крепок!

— Читай другую — вон эту, большую, — загалдела толпа… — Садони-ка ее духом — послушаем: может, в ей вся сила, какая она есть — наяривай, дядя, эту!

— Добро! слушай! — И Кузьма, откашлявшись, начал: — «Слава Богу! все у нас в Москве хорошо и спокойно. Хлеб не дорожает, и мясо дешевеет. Одного всем хочется, чтоб злодея побить, — и то будет. Станем Богу молиться, да воинов снаряжать, да в армию их отправлять. А за нас пред Богом заступники: Божия Матерь и московские чудотворцы, пред светом — милосердный государь наш Александр Павлович, и пред супостаты — христолюбивое воинство. А чтоб скорее дело решить, государю угодить, Россию одолжить ы Наполеону насолить, то должно иметь послушание, и усердие, и веру к словам начальников, а они рады с вами жить и умереть. Когда дело делать — я с вами; на войну идти — перед вами; а отдыхать за вами. Не бойтесь ничего — нашла туча, да мы ее отдуем; все перемелется, мука будет; а берегитесь одного: пьяниц да дураков; они распустя уши шатаются, да и другим в уши врасплох надувают. Иной вздумает, что Наполеон за добром едет; а его дело кожу драть: обещает все, а выйдет ничего. Солдатам сулит фельдмаршальство, нищим золотые горы, народу свободу; а всех ловит за виски да в тиски и пошлет на смерть: убьют либо там, либо тут. А для сего и прошу: если кто из наших; или из чужих станет его выхвалять и сулить и то, и другое, то какой бы он ни был — за хохол да на съезжую: тот, кто возьмет, — тому честь, слава и награда; а кого возьмут, с тем я разделаюсь, хоть пяти пядей будь во лбу; мне на то и власть дана и государь изволил приказ беречь матушку Москву; а кому ж беречь мать, как не деткам! Ей-Богу, братцы, государь на вас, как на Кремль надеется, а я за вас присягнуть готов. Не введите в слово. А я верный слуга царской, русской барин и православный християнин».

Нет, не то, не то: все это давно слышано и переслышано: все это знают наизусть, а все ждут, не вырвется ли из уст чтеца какое-нибудь новое слово — все не спускают с него глаз, следят за его глазами, как они медленно ходят по строкам, за губами его следят: вот-вот вырвется из-за желтых, пеньковатых зубов это самое слово, неслыханное, которого все ждут… А слова этого нет — не напечатано такое слово… И лица становятся сумрачнее… Все это не то, все это слова. А вон не слова: по улицам тянутся обозы с ранеными — и конца им нету: кто тихо стонет, кто так лежит, а может, и за стуком колес не слыхать его стонов. Да недаром и господа все, и их жены и дети, и богатые купеческие семьи покидают Москву: по заставам от карет, колясок и телег со всяким добром проходу нет; по пустым барским дворам собаки воют; у присутственных мест только сторожа на крылечках остались, а бумаги и казна, говорят, повывезены… Так что ж он говорит, что «слава Богу!»? Сомнение закрадывается в народ… «Что ж они в самом деле — а! — Али у нас силы нету! Али нас продали! Что ж это такое! Али они шутить вздумали!» — Это уже начинает сердиться народ, ворчит Охотный ряд — это недаром: на ком-нибудь должна сорваться давно накипевшая, хотя неведомо на кого, злоба… Они — миф какой-то, фараоны с рыбьим плесом, «выдра» стоглавая — и вот руки зудят… В это время на крыльце дома, перед которым особенно толпился народ — то был дом Ростопчина, — показался полицмейстер. В руках у него была толстая пачка «афиш». Народ зашевелился, понадвинулся. Все сняли шапки. На всех лицах ожидание. Тихо — хоть бы вздох.

— Слушай, братцы! — громко выкрикнул полицмейстер. — Вот что пишет вам его сиятельство: «Два курьера, отправленные с места сражения, привезли от главнокомандующего армиями следующие известия. Вчерашний день, двадцать шестого, было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться. Потеря неприятеля несчетная; он отдал в приказе, чтоб в плен не брать — да и брать некого, и что французам должно победить или погибнуть. Когда сегодня с помощию Божиею он отражен еще раз будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча. Я посылаю в армию четыре тысячи человек новых солдат, на пятьдесят пушек снаряды, провианта. Православные! будьте спокойны. Кровь наших проливается за спасение отечества, наша готова, и если придет время, то мы подкрепим войска. Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле русской!»

Последние слова полицмейстер особенно выкрикнул — от усилия он даже попунцовел. Последние слова, казалось, всем понравились: «Положит-де кости свои…» Только когда еще положит?

— А теперь, братцы, ступайте по домам — занимайтесь своим делом, да и его сиятельству не мешайте, — сказал полицмейстер, садясь в поданные ему дрожки, и помчался вдоль по Лубянке.

Народ, почесывая в затылках и перетолковывая по-своему слышанное, стал расходиться — кто по домам, а кто по кабакам.

Прошел вторник, среда, четверг. Москва смотрела все зловещее. Дома пустели, все убегало, а на место бежавших город наполнялся ранеными: казалось, и конца не будет обозам с ранеными! Это везли бородинцев; день и ночь скрипели телеги, раздавались голоса погонщиков, больничной прислуги, стоны раненых… Скоро народ начал подозревать что-то очень страшное: как ни таилось начальство, но народ пронюхал, что приказные и полиция по ночам, точно воры, вывозили казенное имущество. Значит, там хуже, чем говорят. То там, то здесь по казенным домам, в глухую ночь, бегают огни и из ворот выезжают нагруженные возы. А там, за городом, стали строить, тайно от народа, какой-то огромный шар: кто-то хочет лететь на этом шаре под небеса. А кто? зачем? — этого никто не знал, и еще страшнее становилось. Одни говорили, что Иверскую к небесам подымут, а она, Матушка, оттелева всех громом поразит супостатов. Другие сказывали, что царь-пушку к облакам подымут на шаре, да как шарахнут с облаков-то по ем, по фараонтию, — так только мокренько станет. А то были и такие неверующие, что сказывали, будто на этом на самом шаре начальство в Питер утечи собирается… И народ опять кучится на Лубянке. Опять подавай им «афишку». И Ростопчин поневоле должен успокаивать расходившихся политиков Охотного ряда.

«Здесь мне поручено от государя, — объявлялось в новой афише, — сделать большой шар, на котором 50 человек полетят, куда захотят, и по ветру и против ветра, а что от него будет — узнаете и порадуетесь. Если погода будет хороша, то завтра или послезавтра ко мне будет маленький шар для пробы. Я вам заявляю, чтобы вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели».