Олег Фурсин - Барнаша Страница 101

Словно во сне видел Иисус глаза питона. Он неподвижен, лежит и сосредоточен на себе. Он сыт, и ничего ему не нужно. Между ним и жертвой — невидимая черта. Пока скачущая легкомысленно жертва за пределом этой черты… и потом, он ведь сыт… Но черта будет случайно перейдена глупым животным! И все мощные кольца великолепного тела развернутся в мгновение ока, и жертва выдохнет последние остатки воздуха из выжатых легких! А пока — пусть скачет… Он ведь сыт…

Словно во сне видел Иисус глаза питона. А в них — жертвы Ормуса. Павшие от ударов его дубинки, выхваченной из складок одежды. От ножей, что пронзят воздух и вопьются в беззащитные горла преследователей. Он увидел воочию кровь на песке, и кровь на траве, и бегущие в панике по дороге фигуры…

Для остановившихся шагах в пяти — семи разбойников раздавшийся в ночи хохот Иисуса стал той чертой, что не переступит жертва, когда внутреннее чувство опасности в ней не дремлет.

Освещённое луной лицо предводителя выразило изумление. Их обычно боялись. Перед ними трепетали. Но то, что происходило сейчас, было так мало похоже на обычное!

Иисус согнулся в приступе весёлого хохота. Лица угрюмые, давно не мытые, мятые и пыльные. А на них — не свойственная им растерянность. Попытка уразуметь, что происходит, почему. Неумение понять, незрелость мысли убогих человеческих существ. Не так давно он держал на руках сына Дидима. Щекотал ему шейку пшеничным колосом, а тот заходился. Смеялся беззаботно, безудержно, до слёз. Так и он, Иисус, смеялся сейчас, освобождённый взглядом Ормуса от страха…

Лицо вожака, однако, не лишено проницательности и определённого ума. Даже в этом стаде предводительствовать дано лучшему, он же и есть самый сильный, поскольку умный. Окриком «стойте на месте, не трогайте их!» остановил своё стадо. Что он разглядел в них двоих? Смеющееся лицо стоящего Иисуса. Человек смеётся, ощущая себя в безопасности, это очевидно. Второй сидит к нему спиной. Неподвижен, словно умер ещё в прошлом году. Но в этой спине — не понятная ему, предводителю, сила. От этой спины исходит ощущение неведомой опасности.

Главарь шайки ещё раз предупредил своих людей окриком: «стойте на месте!». Но они и так стояли. Они привыкли выполнять приказы и подчиняться, это верно. Но сегодня что-то подсказывало им, обычно грубым и подлым в своём ремесле, и имеющим дело с беззащитными людьми: впереди — опасность!

Лишь один из них, самый маленький и уродливый, не успокоился. Он не пересёк неведомой черты, что легла между ними и Ормусом. Этого не сделал даже он. Но, бегая по кругу, очерченному спиной Ормуса, он теребил вожака за полы одежды, дёргал товарищей. Он кричал: «Берите их! Ну что мы стоим, они безоружны!» Наклонившись к дороге, подобрал пару камней, бросил в Ормуса. Да в него ли? Расстояние было очень небольшим, но камни легли вдалеке от невозмутимой спины жреца. Иисус ощущал, казалось, вонь, исходящую от неугомонного карлика. Тот бил себя в грудь кулаком, брызгал слюной.

Всплыла перед глазами ещё одна картинка из прошлого. В Индии было когда-то… Макаки окружили раненую в схватке пантеру. Их любопытство, их мелочная злоба не знали границ. Они ведь тоже кричали. И злобствовали, и похвалялись. Но черту между собой и пантерой соблюдали…

И снова приступ неудержимого хохота овладел им. Под этот беззаботный хохот ушли из его жизни разбойники. И эта лунная ночь. Ещё одна ночь стремительно уходящей от него жизни. Вместе с загадочными, не до конца понятыми им письменами, что стёр с песка движением ноги Ормус. Он вскочил после ухода разбойников, смахнул небрежно свои рисунки, и двинулся дальше, не оглядываясь на Иисуса. К башням Иерусалима, в котором занимался новый день. И начинался праздник Кущей.

64. Суд

Народная нравственность чиста и неподкупна. Но суд народный, основанный на этой самой нравственности, бывает и страшен, и жесток. Строгость любого самого сурового и праведного судьи не исключает жалости, ибо он — человек. Чистая и благородная душа сострадательна, и, возмущаясь поступком, человек в душе судьи способен возмутиться и предстоящим наказанием. Он понимает — не должно наказанию превращаться в омерзительное издевательство. Толпа, обуреваемая страстями, об этом не помнит. Почему в такой толпе непременно возобладает лицемерие, низость, злоба — Бог весть! Почему она непременно ринется наказать одного за грехи общие и всем присущие, причем наказать самой страшной мерой? И народная нравственность в очередной раз попадет в противоречие с народным судом. Отдельный, быть может, благородный, быть может, великодушный и сострадательный человек, вступит в противоборство со стадным чувством. Наверняка возобладает последнее. Если же нет… Не значит ли это, что в памяти справившегося с желанием осудить, примерно наказать, живёт воспоминание? О великом человеке, сказавшем когда-то на века тем, кто вечно готов наказывать: «Кто из вас без греха, первый брось в неё камень»…

На зелёном мягком мху под вековым масличным деревом провёл Иисус эту ночь. Он не любил тесные улицы и людные базары, лишь любовь и сострадание, лишь выбранный им самим труд могли оторвать Его от зелёного склона горы или голубого безбрежного моря. Тем более в эти дни. Трудно протекал для него праздник Кущей на этот раз. Дух веселья и разгула царил в Иерусалиме и за его пределами. Не к Богу, а к созревшим гроздьям винограда обращены были весёлые лица. В плетёных шалашах, вне всеслышащих и всевидящих стен, горожане забылись. Обыденный порядок жизни был оставлен ими. А вместе с порядком — и благонравие. Соблазнов было немало, и кто-то поддавался им без оглядки на Отца Небесного. Иисус прозревал это внутренним взором. Он различал в толпе лица людей, что предавались греху. Что поделаешь? Лишь Моисею во дни странствий по пустыне удавалось сохранять народную нравственность в первозданном, возвышенном и чистом её виде. Но не счесть жалоб, которые возносил Моисей к Богу. На распущенность, на безнравственность, на дела народа своего, нарушающего заповеди. Он боролся, как мог, но, суровый и неподкупный, пал в этой борьбе, так и не войдя в пределы земли обетованной. Уставший и обессиленный, ни во что не верящий.

Его, Иисуса, ждало бы то же. Если бы не великодушие, присущее Ему во всем. Он старался понять их. Что из того, что Сам не подвержен безумию страстей? Да и не так это. Наиболее безумная из всех страстей владеет именно Им самим. Он их любит.

И это утро Он снова принёс им в жертву. В пределах Храма Он сел их учить. Он променял тишину оливковых рощ на суету толпы, ненависть вероломных раввинов. На вечные людские распри обменял покров звёздной ночи. На удушливую нечистоту города — свежий воздух. Ну разве не был Он самым страстным человеком среди всех остальных? Потому и не судил их строго.

Он говорил им о милосердии Божьем. Он, человек, среди учеников которого был мытарь. Он, который пил вино с грешниками. Кому блудницы беспрепятственно могли омыть ноги. И они умудрились прервать Его — по такой причине!

— Равви, рассуди нас! — раздались в стороне от места, где Он учил, голоса. Вот уже некоторое время в отдалении Он всем телом ощущал угрозу. Там стояли фарисеи, делая вид, что не слушают и не видят его. Невероятные по длине филактерии[299], постные, равнодушные как будто лица.

И, однако, он ощущал внутренним чувством, не зрением, сгусток темноты, что окружал их. И тянулся щупальцами к нему. Ощущение было не из приятных. А потом, когда раздались крики, обращённые к Нему, Он почувствовал, как сплошное тёмное пятно заполонило голову, и тело Его заволокло густым, влажным, смрадным…

Они приволокли её за волосы — довольно молодые, крепкие мужчины! — и бросили перед Ним на колени. Женщина, лет не более тридцати. Красивое лицо уже отмечено жизнью. Морщины по углам рта, на лбу — ещё неглубоки, но есть, есть эти отметины возраста увядания. Волосы тронула первая седина. Но какие глаза на этом лице! В них желание жить, наслаждаться, чувствовать. Она смотрела на него затравленно, исподлобья. И всё же с вызовом. Не так уж трудно было Ему прочесть в этих глазах всё о ней. Он часто теперь читал прошлое, почти не ошибаясь.

То была повесть о неудачном замужестве. О бессилии её мужа. О невозможности что-либо изменить. Тоска по материнству, которого не мог дать ей муж. А вызов — вызов тоже понятен. Словно они не люди, эти крикуны, и не знают зова плоти. Им ведь тоже нужны объятия, и ласки, и шёпот в ночи, и стоны удовлетворения! Не она одна такая, и в чём её вина? Она смирилась с судьбой, и не позволяла попусту трепать имя мужа. Он хороший, добрый, и не его вина в том, что он бессилен. Разве надо, чтоб знание об этом стало достоянием соседских сплетниц? Зачем, ну зачем же они выволокли её на свет из шалаша, где руки мужчины обвивали её, где она отдавалась ему со страстью, извиваясь, кусая руки? Ну, получила бы свой кусочек счастья… Мужчина ушёл бы навсегда из её жизни, она ведь его не знает, да и он её, случайный её друг. И мужнина честь не пострадала бы! И её собственная… Господи, помоги, не оставь её в беде! Разве она виновата в том, что вся её жизнь — страдание и боль. О чём говорят эти люди? Побить её камнями?! Да за что же это? Растрёпанную, полуголую тащили они её по улицам, и кричали ей гадкие слова, и позорили…