Олег Фурсин - Барнаша Страница 104

Да, но если забыть о табличке «Смерть», и видеть только «Мир»… Тогда — это просто достижение целей, утверждение в правильности своих действий. Иногда — перемены, дальняя дорога. Воплощение. Мир нового и неизведанного готов тебя принять, одарить новыми впечатлениями, знаниями, жизненным опытом…

Так что же здесь? Что хочет сказать тебе непознаваемое существо, называемое Богом? Почему ты смеешься, Ормус? Ты хохочешь, ты заливаешься смехом, как тогда, после встречи с акулой! Так значит, это победа, жрец! И мы ещё поживем, ты чувствуешь это, и потому ты так счастлив!

Это было уже чересчур, право, но Ормус видел собственными глазами, как пустился в развесёлый танец Страх-Ба. Неуклюже переставляя козлиные ножки, хватаясь когтистыми ручками за воздух, спотыкаясь и падая, танцевало нелепое порождение его сознания, бывшее когда-то его ужасом, и ставшее первым другом.

То, что предрекла ему женская часть треугольника, отражающая все стороны будущего, осталось глубоко спрятанным на дне души жреца, потрясенного ответом колоды. Ждать мгновений, когда предначертанное осуществится…

66. Ханукка

В двадцать пятый день месяца кислев[303], зимнего месяца, Израиль отмечает Ханукку[304] — праздник обновления. В этот день когда-то Иуда Маккавей очистил Храм от осквернения, учинённого Антиохом IV Епифаном. Следовало быть в Храме тому, кто называл себя сыном Божьим, Мессией. И Иисус пришёл в Иерусалим. С учениками своими, со всеми двенадцатью. Так было решено ими двумя, Ормусом и Мессией.

— Помни, — сказал ему жрец на прощанье, — я твоя тень. Куда бы ты ни пошёл, я с тобою. Ты не умрёшь. Я остановлю занесённый нож, обезврежу яд, порву верёвку, высушу воду в реке. Ты знаешь, мы связаны с тобой неразрывно. Всё, что ты думаешь, известно мне заранее. Тебе не уйти от меня.

Иисус так не думал. Ормус держал его на привязи, но верёвка та не была прочна. Захоти он умереть, ни своим внушением, ни личным вмешательством жрец не остановил бы наступления смерти. Ормус оказался неплохим учителем, и кое в чём уже превосходивший его ученик осознавал это как никто другой. Его, Иисуса, личной внутренней силы теперь хватало, чтобы укрыться от Ормуса, и принять смерть по собственному желанию. Всё дело в том, что Иисус не хотел умирать. Ибо его смерть стала бы только первой в целой череде смертей. И каких смертей! Ормус был неистощим на выдумки. Стоило вспомнить, как он обещал поступить с Мариам… И с нерождённым ещё ребенком! Иисуса бросало в дрожь. Он покрывался холодным потом, не слушались руки, колени подгибались. К горлу подступала тошнота, и он ощущал запах крови, и горелого человеческого мяса. Он не мог допустить этого кошмара. И кроме Мариам с ребенком, были ещё на счету у Ормуса ученики. Лазарь и Марфа, и даже уверенный в своей незаменимости Иосиф. Он посмел заикнуться даже об Иоанне, о Хузе, припомнил мать, приплёл Рибке в своих угрозах… Правда, все мыслимые и немыслимые страдания, которые Ормус собирался причинить его близким, — всё это он предпочёл бы исполнить на глазах Иисуса. Все последние дни перед уходом в Иерусалим он наставлял ученика в том, что следует говорить в столице, как поступать. И угрожал. Вереницу смертей представил себе Иисус, страшных, страшных не только своей неизбежностью, но в первую очередь — жестокостью.

— А ты не умрёшь, — издевался Ормус. — Ты будешь жить, а они — уходить. Я не дам тебе умереть.

Иисус не хотел умирать. Он хотел спасти всех, близких его сердцу. Виновных лишь в том, что были ему дороги, связаны с ним родством духовным или телесным.

Между тем, как известно, «народ пребывал, замерев в ожидании»[305]. Народ ждал прихода Мессии. Весь Израиль был натянут, как тетива, и стрела угрожала сорваться в каждую минуту. Сыны земли пребывали в недоумении: откуда зло на свете? Отчего честный труженик стонет, а богатый саддукей благоденствует? Саддукей же, столь возвеличенный тружеником, сам вопрошал небеса о том, почему над ним возвышается насильник — римлянин? Фарисей никак не мог понять, почему это заботящийся лишь о мирском саддукей отличён Господом и одарён им всем — властью, богатством, почестями. И так без конца.

Столько чаяний, надежд, упований на Господа, и нет ответа. Народная вера пыталась ответить на эти вопросы. И отвечала. Всё, — и добро, и зло — от духов, бесчисленных и разнообразных, вечно ведущих борьбу меж собой. Добрые духи — ангелы, составляющие воинство Господа, и злые духи — шедим, бесы. Бесы способны вселиться в человека, вызвав тем самым болезни, они входят в людей и побуждают их совершать зло. Но если от бесов — зло, болезни, смерть, и неправда, и грех, то надо их одолеть! Засилье демонов рано или поздно должно быть преодолено. Одолеет же их только тот, кто послан Богом. Праведник, пророк, «божий человек» или «божий сын» имеет особую власть. Он может изгонять демонов, исцелять болезни, уменьшать людские страдания. И народ ждал Мессию, называя его своим царём. Верой в Мессию жили, ради неё терпели. Уповая на неё, восставали и шли на смерть.

Был ли он, Иисус, Мессией? В том, что касалось перечисленного, он мог ответить — да. Он предполагал в себе и большее: он знал сокровенную волю Бога. Он звал их к любви и прощению. Он дарил им чистую, незапятнанную грехом жизнь под Господом. Он исцелял их души и тела. Он изгонял страдания.

Но кто-то, стремясь ко всему сверхъестественному, загадочному, шёл дальше: представлял Мессию полубогом, чудесным существом, которое Бог сотворил при начале мира, и приберегает долгие столетия для того, чтобы в последние дни послать его в грешный мир. Разразится война, после окончательной победы над демонами будет установлено Царство Божье.

Он не был Богом, и полубогом он тоже не был. Таковым его хотел сделать Ормус. И вот, с его лёгкой руки, стали говорить об Иисусе в народе, что Он — не просто Мессия. Что Он — истинный сын Божий, и сам — Бог. Для того, чтобы говорить с народом, чтобы убедить народ в этом, Иисус пришёл в Иерусалим. Пришёл, неся в сердце угрозы Ормуса, в голове — мысли Ормуса, в теле — волю Ормуса…

Перед уходом в Иерусалим жрец без конца наставлял Иисуса. Смешно, быть может, но львиная доля их разговоров касалась овец. И пастухов, пасущих овец. Из всех животных овцы — одни из самых пугливых и беспомощных, настаивал Ормус. Без пастухов они обречены. Пастырь заботится о своём стаде неустанно и непрерывно. Небезопасно находиться за городскими стенами. Разбойники из кочевников, хищные звери, ненастье — не счесть опасностей, которым подвергается стадо. А вместе со стадом и пастырь.

— Напомни им, Иисус, что они — стадо. Для твоих слушателей нет более знакомой картины, — растягивая губы в холодной усмешке, говорил Ормус. — Во-первых, потому, что они действительно — стадо, но это мы опустим, — он уже откровенно смеялся, — беспомощны, зависимы, пугливы… Ну да ладно, не в этом главное, не злись, о ученик! Здесь главное — другое. Им близок этот образ. Твои овцы… Прости, твой народ — народ изначально пастушеский. Не говорил ли ты мне, как Иаков пас стада Лавана на пастбищах Харанских, и рассказывал о своих трудах: «Я томился днём от жара, а ночью от стужи; и сон мой убегал от глаз моих»[306]. А ещё ты очень красиво говорил о Давиде. Как тот, будучи отроком, охранял овец своего отца и, встретившись со львом или медведем, руками исторгал из их пастей украденного ягненка. Когда ты скажешь им, что ты — Сын Бога, посланный им как пастырь, они будут тронуты. Они должны понять, что вера в тебя как в Бога — единственный путь обрести спасение. Царство Божие. И все прочие преимущества, без которых им просто не жить.

— Должен ли я сказать моим овцам… Нет, не так, моему народу, о Учитель, — отвечал с горькой насмешкой над самим собой Иисус, — что пастырь добрый полагает жизнь свою за овец?

— Можешь сказать и об этом. Даже нужно сказать. Жертвы всегда уместны в нашем деле, это важно. Пусть пастырь выглядит для них любящим отцом. Готовым на любые жертвы ради них.

Ормус часто поглядывал на Иисуса, и в каждом быстром взгляде его проскальзывал вызов, насмешка над страдающим учеником.

— Но, зная тебя, я ждал другого вопроса. Не о себе — о людях. То есть об овцах. Как-то ты слишком занят собой, о, ученик, в последнее время…

Иисус вспыхнул. Наставник умел касаться сокровенных струн его души, и каждый раз — без всякого доброго побуждения. Но сказать ничего не успел — жрец опередил его.

— Подумай, стоит ли злиться на меня, если я прав? Ормус не зол, Ормус — разумен. Сдержи свой пыл, ученик, послушай меня.

Чувствовалось, что он имеет весомый аргумент против негодования Иисуса.

— Даже самый добрый пастырь растит, холит и лелеет овец не из любви к ним. Они нужны, поскольку с них стригут шерсть. Ещё хуже — их готовят к закланию. Если среди них найдется один, кто спросит тебя об этом, и усомнится в доброте и любви пастыря, я готов поклониться ему до земли. Но что скажешь ты в ответ, когда спросит? Умные люди, то бишь, овцы, всё же встречаются!