Генрик Сенкевич - Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) Страница 106

Пан Заглоба дочитал письмо и посмотрел на своих товарищей. Те молчали; наконец, Вершул проговорил:

— Я знал, что он туда поедет.

— Что нам теперь делать? — спросил Володыевский.

— Что ж делать? — сказал Заглоба и развел руками. — Теперь нам и незачем ехать. То, что он едет с купцами, это хорошо; значит, повсюду может заглянуть, не возбуждая подозрений. Теперь всякий казак богат, ведь они разграбили половину республики. Плохо было бы нам, пан Михал, за Ямполем. Скшетуский-то черный, как валах, и легко может сойти за армянина, а вас тотчас же раскусили бы, узнали по вашим пшеничным усикам. В мужицкой одежде тоже не так-то просто… Ну, да сохранит его там Бог! В нас никакой и надобности нет, хотя я крайне сожалею, что не могу способствовать вызволению моей бедняжки. Все-таки мы оказали Скшетускому огромную услугу, заколов Богуна. Иначе я не ручался бы за голову пана Яна.

Володыевский был явно огорчен. Он уже предвкушал множество приключений во время дороги, а теперь ему предстояло Долгое и скучное пребывание в Збараже.

— А не проехаться ли нам хоть до Каменца? — спросил он.

— Что мы там будем делать? Да и расходы одни, — ответил Заглоба. — Все равно прирастем, как грибы к какой-нибудь стене; нужно ждать, запасясь терпением; такое путешествие, в какое отправился Скшетуский, займет немало времени. Завтра пойдем в церковь, помолимся за него Богу. Богуна устранили — это самое главное. Прикажите расседлать коней, пан Михал; ничего не поделаешь — придется ждать.

Действительно, со следующего дня для наших приятелей начались однообразные дни ожидания и потянулись один за другим скучной и долгой вереницей. Ни пьянством, ни игрой в кости, ничем не скрасишь времени ожидания. Тем временем наступила суровая зима. Снег толстым слоем покрыл збаражские укрепления, зверь и дикая птица искали спасения в человечьем жилье. Прошел декабрь, январь и февраль, а о Скшетуском не было ни слуху ни духу.

Пан Володыевский ездил в Тарнополь искать приключений; Заглоба нахохлился и неожиданно почувствовал, что начинает стареть.

Глава XVI

Комиссары, высланные республикой для заключения договоров с Хмельницким, после неописуемых трудностей добрались до Новоселок и остановились там, ожидая ответа победоносного гетмана, который в это время проживал в Чигирине. Комиссары сидели унылые и перепуганные; всю дорогу смерть постоянно заглядывала им в очи, а трудности все увеличивались на каждом шагу. День и ночь окружали их толпы черни, одичавшей до последней степени от своих зверств, и выли, требуя смерти послов. Что ни день, то приходилось натыкаться на ни от кого не зависимые ватаги разбойников или диких чабанов, не имеющих ни малейшего представления ни о каких законах, жаждущих только крови и добычи. Правда, комиссары имели при себе конвой из ста всадников, да, кроме того, Хмельницкий на всякий случай прислал им полковника Донца с четырьмя сотнями казаков, но весь этот эскорт легко мог оказаться недостаточным, потому что толпы черни росли с каждым часом и все более распоясывались. Кто из конвоя удалялся хоть на минуту от своих, тот пропадал без следа. Это была по сути просто горстка путников, окруженная стаей голодных волков. Так проходили целые дни, недели, а однажды ночью узникам в Новоселках показалось, что подошла последняя минута. Драгунский конвой и эскорт Донца еще с вечера вели борьбу за жизнь комиссаров, которые, оплакивая себя заживо, уже препоручали свою душу Богу. Кармелит Лентовский по очереди исповедовал каждого, а из-за окон вместе с порывами ветра доносились дикий шум, звуки выстрелов, гомерический хохот, крики: "На погибель!" и требования головы воеводы Киселя, особенно ненавидимого казаками.

То была страшная, долгая зимняя ночь. Кисель подпер голову рукою и несколько часов просидел неподвижно. Он не боялся смерти; с самой минуты выезда из Гущи он был так истомлен, измучен, что с радостью простился бы с жизнью, но его душу терзало бездонное отчаяние. Он, русин по крови, первый взял на себя роль умиротворителя этой беспримерной войны, он выступал везде, в сенате и на сейме, горячим сторонником мира, он стоял на стороне примаса и канцлера, он всегда противился Еремии, он делал все для добра и пользы республики и свято верил, что договоры, уступки все уладят, примирят, сблизят позиции сторон, и ют теперь, в эту минуту, когда он привез булаву Хмельницкому и уступки казакам, теперь он усомнился во всем, ясно увидел тщету своих усилий, увидел пропасть, разверзнутую прямо под его ногами.

"Неужели они не хотят ничего, кроме крови, неужели добиваются одной этой свободы, свободы убийства и грабежа?" — в отчаянии спрашивал у себя воевода и с трудом удерживал стон, готовый вырваться из его благородной груди.

— Голову Киселя, голову Киселя! На погибель! — словно отвечала ему толпа.

И охотно отдал бы воевода свою седую голову, если бы не сознание, что для спасения республики и самих казаков этого явно недостаточно. Им нужно дать что-то большее. Пусть же грядущий день заставит их желать этого.

Когда он думал так, слабый проблеск надежды и упования вновь осветил его скорбящую душу. Несчастный старик повторял себе, что эта чернь не составляет еще всего казачества, что здесь еще не Хмельницкий и его полковники, а только с ними и начнутся переговоры.

Но могут ли договоры быть прочны, пока полмиллиона холопов стоят под ружьем? Не растают ли они при первом дуновении весны, как снега, которыми теперь укрыта степь. И воеводе вновь приходили в голову слова Еремии: " Даровать прощение можно только побежденным", и вновь пропасть разверзлась под его ногами.

Наступила полночь. Шум и выстрелы немного стихли, на дворе свирепела вьюга; утомленная толпа начала мало-помалу расходиться по домам.

Войцех Мясковский, подкоморий львовский, поднялся с лавки и подошел к занесенному снегом окну.

— Кажется, с Божьей помощью, до завтра доживем, — сказал он.

— Кто бы мог сказать, что мы представляем из себя мирное посольство! — сказал пан Зеленский, подчаший брацлавский, и горько улыбнулся.

— Я не раз бывал послом у татар, — прибавил пан хорунжий новогрудский, — но такого никогда еще не приходилось видеть. В нашем лице республике нанесено еще большее оскорбление, чем под Корсунем и Пилавцем. Я повторяю вам, господа: возвратимся назад; о переговорах и речи быть не может.

— Возвратимся, — как эхо, повторил пан Бжозовский, каштелян киевский. — Мира быть не может, да будет война!

Кисель поднял голову и уставился на каштеляна.

— Желтые Воды, Корсунь, Пилавец! — глухо сказал он и замолчал, а за ним и все замолчали, только пан Кульчинский, скарбник киевский, начал громко читать молитву, а пан ловчий Кшетовский обхватил руками голову и все повторял:

— Что за времена! Что за времена! Боже, смилуйся над нами.

Вдруг двери отворились, и Брышовский, капитан драгунов епископа познанского, начальник конвоя, вошел в комнату.

— Пан воевода, — сказал он, — какой-то казак желает видеть панов комиссаров.

— Хорошо, — ответил Кисель, — а чернь разошлась уже?

— Все разошлись, завтра обещали вернуться.

— Сильно они напирали?

— Страшно, казакам Донца пришлось уложить нескольких. Завтра обещали сжечь нас.

Двери вновь отворились, и какой-то высокий, чернобородый человек остановился на пороге.

— Кто ты? — спросил Кисель.

— Ян Скшетуский, гусарский поручик князя-воеводы русского.

Каштелян Бжозовский, пан Кульчинский и ловчий Кшетовский вскочили с лавок. Все они в прошлом году бились под предводительством князя под Махновкой и Константиновом и отлично знали пана Яна. Кшетовский, кроме того, был его хорошим приятелем. Он заключил Скшетуского в свои объятия.

— Что ты тут делаешь и как добрался до нас? — спросил он.

— В холопском одеянии, как видишь.

— Пан воевода! — крикнул Бжозовский. — Это лучший рыцарь из хоругви воеводы русского, прославленный на все войско.

— Приветствую вас всем сердцем, — сказал Кисель, — и вижу, что вы действительно должны быть храбрым и опытным рыцарем, если сумели пробраться к нам. Чего же вам нужно от нас?

— Я прошу вас дозволить мне идти вместе с вами.

— Вы собираетесь идти в пасть ко льву, но если таково ваше намерение, мы не хотим препятствовать вам.

Скшетуский молча поклонился.

Кисель с удивлением рассматривал его. Суровое лицо молодого рыцаря сразу поразило его каким-то скорбным величием.

— Скажите мне, — спросил он, — что заставляет вас идти туда, куда никто бы не пошел по доброй воле?

— Несчастье, пан воевода.

— С моей стороны нескромно было бы расспрашивать далее, — сказал Кисель. — Вы, должно быть, потеряли кого-нибудь из близких и теперь отправились на его поиски?

— Да.