Льюис Уоллес - Бен-Гур Страница 11

Караван-сарай неподалеку от Вифлеема, у которого остановились Иосиф и его жена, являл собой вполне благопристойный пример такого заведения, не будучи ни чересчур примитивным и ни слишком роскошным: четырехугольное строение из дикого камня, одноэтажное, с плоской крышей, без наружных окон, с одним-единственным отверстием входной двери в выходившей на восток стороне, служившим в то же самое время и воротами. Дорога подходила так близко к двери, что меловая пыль покрывала полотнище двери. Изгородь из плоских тесаных камней, начинавшаяся от северо-восточного угла здания, тянулась на много метров по склону холма, затем поворачивала на запад к крутому известняковому откосу, образуя собой то, что было самой важной принадлежностью каждого уважающего себя караван-сарая, – надежный загон для животных.

В таком селении, как Вифлеем, с одним шейхом, не могло быть и более одного караван-сарая; и назаретянин, хотя и родился в этом месте, после долгих лет жизни и скитаний в других местах совершенно не собирался располагаться где-либо в самом городе. Более того, составление списков, для чего он и прибыл сюда, могло занять несколько недель или даже месяцев – медлительность посланцев Рима в провинциях успела стать притчей во языцех; значит, о том, чтобы претендовать на гостеприимство знакомых или даже родственников, да еще вместе с женой, не могло быть и речи. Поэтому, когда Иосиф приближался к зданию караван-сарая, поднимаясь по склону холма и таща за собой ослика, он боялся, что ему не удастся найти пристанища в караван-сарае. Дорога кишела взрослыми и детьми, которые с шумом гнали свой скот, лошадей и верблюдов по долине, кто на водопой, а кто и к расположенным по соседству пещерам. Когда же они подошли к караван-сараю, страх этот ничуть не уменьшился при виде толпы, осаждающей вход в него.

– Нам не пробиться сквозь толпу, – произнес Иосиф в своей медлительной манере. – Давай постоим здесь и постараемся узнать, что происходит.

Жена его, ничего на это не ответив, тихонько сдвинула плат в сторону. Выражение усталости на ее лице сменилось интересом к происходящему. Перед ними была толпа и, следовательно, много предметов для любопытства. Впрочем, на самом деле толпа эта ничем не отличалась от толпы у любого другого караван-сарая на больших караванных дорогах Востока. Здесь были пешие мужчины, шнырявшие туда-сюда и визгливо переговаривавшиеся между собой на всех наречиях Сирии; всадники на лошадях перекрикивались с погонщиками верблюдов; пастухи сражались с упрямыми коровами и перепуганными овцами; торговцы предлагали хлеб и вино; орды детей носились за стаями собак. Все и вся находилось в постоянном движении. Посторонний наблюдатель скорее всего через пару минут устал бы от этого зрелища; так и женщина, тихонько вздохнув, поудобнее устроилась на седельной подушке и, словно в надежде обрести мир и покой, стала смотреть на юг, на высокий склон Райской горы, освещенный красноватыми лучами заходящего солнца.

Пока она смотрела туда, из толпы выбрался мужчина и, остановившись рядом с осликом, повернулся, сердито нахмурив брови. Назаретянин заговорил с ним:

– Поскольку я и сам тот, кем ты мне кажешься, добрый человек, сын Иудеи, – могу я узнать у тебя причину такого столпотворения?

Незнакомец резко обернулся на его голос, но, увидев смиренную наружность Иосифа, услышав его низкий голос и медленную речь, приветствовал того поднятием руки и ответил:

– Мир тебе, рабби! Я тоже сын Иудеи и отвечу тебе. Я обитаю в Бет-Дагоне, который, как ты знаешь, считается землей колена Дана.

– И находится на дороге, ведущей из Яффы в Медину, – добавил Иосиф.

– А, так тебе приходилось бывать в Бет-Дагоне, – воскликнул мужчина, и выражение его лица еще больше смягчилось. – Да, мы, иудеи, странники хоть куда! Уже много лет я не видел вод родного Евфрата, которому дал имя отец наш Иаков. Лишь когда нам было повсюду объявлено, что все евреи должны быть переписаны по месту своего рождения… Вот почему я здесь, рабби.

Лицо Иосифа напоминало бесстрастную маску, когда он произнес в ответ:

– И я пришел сюда для того же – вместе со своей женой.

Незнакомец бросил взгляд на Марию и ничего не сказал. Она в этот миг смотрела на голую вершину Гедора. Лучи солнца позолотили ее обращенное ввысь лицо, оттенив фиалковую глубину глаз; слегка приоткрытые губы ее трепетали от желания, которое не могло быть обращено к смертному. На несколько мгновений красота ее лишилась всего земного: она стала тем существом, которое по нашим представлениям может сидеть только рядом с небесными вратами, преображенное светом Небес. Взору бетдагонита предстал оригинал той, кто столетия спустя явился гениальному взору Рафаэля и обессмертил его.

– Так о чем это я говорил? А, вспомнил. Я хотел сказать, что, услышав про повеление прийти сюда, поначалу рассердился. Но потом подумал про наш старый холм и про город, вспомнил долину, спускающуюся к струям Кедрона, виноградники и сады, пшеничные поля, неизменные с дней Вооза и Руфи, знакомые горы – Гедор, Гибеан и Мар-Элиас – те самые, которые во времена моего детства защищали меня от мира; и я простил тиранам и пришел сюда – я сам, и Рахиль, моя жена, и Дебора с Мелхолой, наши розы Шарона.

Мужчина снова замолчал, бросил взгляд на Марию, которая в этот момент смотрела на него и слушала. Затем он произнес:

– Рабби, почему бы твоей жене не пойти к моей? Она сидит вон там с нашими детьми у поворота дороги. Могу сказать тебе, – с этими словами он повернулся к Иосифу и уверенно продолжал, – говорю тебе, караван-сарай переполнен. Бесполезно просить пристанища там.

Иосиф принимал решения столь же медленно, как и обдумывал их; поколебавшись, он наконец произнес:

– Ты очень любезен. Найдется для нас тут место или нет, мы обязательно познакомимся с твоей семьей. Но позволь мне самому поговорить с привратником. Я скоро вернусь.

И, передав поводья ослика незнакомцу, он стал пробираться через толпу.

Привратник сидел перед воротами на большой кедровой колоде. За его спиной к стене был прислонен дротик. На земле рядом с колодой лежала большая собака.

– Да ниспошлет Иегова[17] мир тебе, – приветствовал привратника Иосиф, пробившись сквозь толпу.

– Что было дадено тебе, да будет дадено снова, во много раз больше, тебе и всем твоим близким, – произнес в ответ привратник, не сдвинувшись, однако, с места.

– Я был рожден в Вифлееме, – самым осторожным тоном произнес Иосиф. – Не найдется ли здесь местечка…

– Здесь – нет.

– Ты, возможно, слыхал обо мне – Иосифе из Назарета. Здесь стоял дом моих отцов. Род мой восходит к Давиду.

В этих словах была единственная надежда назаретянина. Если они не произведут впечатления на привратника, дальнейшие мольбы будут тщетны, не помогут и посулы нескольких шекелей. Одно дело быть сыном Иудеи – это довольно значимая вещь в глазах других колен Израилевых; но совершенно другое – принадлежать к прямой ветви Давидова рода: не было большей гордости для иудея. Больше тысячи лет прошло с тех пор, как мальчишка-пастух стал преемником Саула и основателем царской династии. Войны, бедствия, новые цари и бесчисленные передряги с течением времени низвели его наследников до уровня обычных людей, добывающих хлеб насущный в поте лица своего; но все же над ними царило преимущество благоговейно хранимой истории, в которой происхождение считалось альфой и омегой; они не могли стать неизвестными; поэтому, покуда они пребывали на земле Израиля, им повсюду сопутствовали почет и уважение.

Коль скоро такое было в Иерусалиме и везде, потомок святой линии рода Давидова мог, без сомнения, с полным основанием рассчитывать на такое же отношение и у дверей караван-сарая в Вифлееме. Другими словами, когда Иосиф произнес фразу: «Здесь дом отцов моих», он всего лишь самым простым образом буквально выразил свою мысль; поскольку это был тот самый дом, который вела Руфь в качестве жены Вооза; тот самый дом, в котором родились Иессей и десять его сыновей, из которых Давид был самым юным; тот самый дом, в который вошел Самуил в поисках царя и обрел его; тот самый дом, в котором Иеремия молитвой спасал немногих из оставшихся в живых людей его народа, спасавшихся бегством от вавилонян.

Мольба не осталась без ответа. Привратник поднялся с кедрового чурака и, положив ладонь себе на бороду, почтительно произнес:

– Рабби, не могу сказать тебе точно, когда двери этого дома гостеприимно открылись для путников, во всяком случае, более тысячи лет назад; и с тех пор не было еще случая, чтобы добрый человек не получил здесь крова; разве что когда здесь совершенно не было мест. Если же когда такое и случалось, то уж, во всяком случае, не с потомком Давидовым. Поэтому я еще раз приветствую тебя, и, если ты не сочтешь за труд пройти со мной, то своими глазами увидишь, что во всем доме нет свободного местечка – нет ни в спальнях, ни в пристройках, ни во дворе; нет даже на крыше. Могу ли я узнать, давно ли ты здесь?