Анатолий Лысенко - Хомуня Страница 11

А вот ростовские бояре и епископ их, будто и коренные залешане, возмутились. Приехали к Андрею скопом. Бородатые, молчаливые, смотрят в землю. Насильно подтолкнули вперед тысяцкого, Степана Кучку.

— Если ты, великий князь, считаешь, — от имени всех сказал, будто выдавил из себя, боярин, — что столица Руси должна быть в Залесье, то почему не в Ростове, в городе, принявшем крещение вслед за Киевом?

Князь Андрей сощурил и без того узкие половецкие глаза, улыбнулся, оглядел рассерженные лица бояр и подумал: «Коль вы, отмахав десятки верст, прискакали во Владимир только за тем, чтобы указывать мне, повелевать великим князем, то что сталось бы, поселись я в вашем городе?»

Князь Андрей, погасив улыбку, повернулся к иконе, опустился на колени и долго молился Богородице. Боярам делать нечего, последовали примеру князя. Окончив молитву, тот встал, повернулся к людям — на лице опять ласка и приветливость.

— Так и помышлял я привезти эту чудотворную икону, — князь снова обернулся к Богородице, трижды перекрестил лоб, — так и помышлял я, мудрые мои бояре, привезти лик Богородицы в старую отцовскую отчину, в Ростов. Но было мне видение. Уже здесь, на Суздальской земле, во сне явилась ко мне Богородица и сказала: «Не хощу, да образ мой несеши в Ростов, но во Владимир постави его». — Князь Андрей улыбнулся, кротко, будто виноват в том, что получил такое повеление, подошел к епископу, стоявшему чуть в стороне, и сказал тихо, но так, чтобы все слышали: — Я — раб божий. Как мне ослушаться воли пресвятой Богородицы?

Епископ благословил князя Андрея. А бояре потупили взоры — князь, может быть, и неправду говорит, но кто же рассудит? Никто, кроме самой Богородицы.

А что ж Киев? За него все так же продолжали драться князья. Андрей сначала не вмешивался в усобицы, только посмеивался, видя, как часто его родственники смещают друг друга на почетном столе. Но как только в Киеве объявился главный его соперник, двоюродный племянник, Мстислав Изяславович Волынский, направил туда войско. И не только свое, многие князья примкнули к Андреевой рати. И опять великий князь не стал занимать престол отца и деда. Отдал Киев младшему своему брату, Глебу, а после его смерти — ближайшим родичам, родным племянникам, Ростиславичам Смоленским. Старший из них, Роман, сел в Киеве. Младшие, Давид и Мстислав, — в ближайших от южной столицы городах.

Роман, при общем ликовании киевлян, помнивших справедливость и незлобивость его отца, торжественно отметил свое восшествие на престол, одновременно праздновал и победу, одержанную Игорем Святославичем Северским близ урочища Олтавы и реки Ворсклы над половецкими ханами Кобяком и Кончаком. Юный Игорь в знак уважения сам вручил Роману сайгат, за что, в свою очередь, щедро был одарен Ростиславичами.

Поначалу Ростиславичи мирно княжили в Киеве. А потом показали неповиновение великому князю. И тот сразу направил туда посла с грозным приказом: «Не ходишь ты, Роман, в моей воле со своей братией, так пошел вон из Киева, ты, Мстислав, вон из Белгорода, а ты, Давид, вон из Вышгорода; ступайте все в Смоленск и делитесь там, как знаете».

Посол возвратился оскорбленным: князья обрили ему голову и бороду, потом отпустили и велели сказать великому князю: «Мы до сих пор признавали тебя отцом своим по любви; но если ты посылаешь к нам с такими речами, не как к князьям, а как к подручным и простым людям, то делай, что задумал, а нас бог рассудит».

— Бог всех рассудит, — неожиданно вслух произнес Андрей. Хомуня, испугавшись, вздрогнул, быстро отодвинул книгу.

— Читай, читай, — успокоил его князь.

Пока Андрей занят был своими мыслями, Хомуня с трудом одолел страницу. Не все поняв в мономаховых наставлениях, спросил:

— Князь Андрей, почему твой дед одних половецких ханов отпускал на волю, а других убивал?

— Чтоб мир был, отрок. Даже врагов своих не всех казнить надо, иначе великая ненависть будет между людьми.

— Потому половцы и не тронули Мономаха, когда он из Чернигова сквозь их полки с детьми и женами ехал?

— Все так, Хомуня. Но ты же не читал такого. Об этом на других листах писано.

— А я и так помню, отец много читал мне. Скажи, князь Андрей, и ты в тот раз с Мономахом ехал из Чернигова? Не боялся половцев?

— Эк хватил. Меня на свете еще не было.

В горницу с подносом вошла холопка, синеглазая молодая баба в длинном, расшитом ярким узорочьем платье.

Едва Хомуня успел отодвинуть книгу, холопка тут же поставила перед ним серебряное полумисье с кашей, гречневой рассыпчатой велигоркой.

— Нос еще мокрый, а туда же, за книгу берется. Грамотей, — прошептала она и потрепала стянутые лентой волосы Хомуни.

Князь Андрей встал из-за стола и направился к иконам. Хомуня бесшумно вскочил и тоже подошел к образам, висевшим в красном углу.

Пока молились, холопка успела принести еще два блюда. На одном лежали листья крапивы, лук, огурцы, на втором — щучина росольная с хреном.

Холопка отошла к дверям, привалилась спиной к косяку и, скрестив на груди руки, молча смотрела на князя. Потом перевела взгляд на Хомуню, спросила, явно обращаясь к Андрею:

— Может, унот хлёбово будет, чуток затирухи от обеда осталось? Так я быстро погрею.

Князь задержал ложку, посмотрел на Хомуню.

— Не-е, — набивая рот крапивой, отказался Хомуня. — Я щучины хочу.

Князь улыбнулся, потянулся за кашей.

После ужина, не успела холопка убрать со стола, вошел Прокопий.

— Садись, — указал ему на скамью Андрей. — Опоздал ты, мы уж и поесть успели.

— Я не голоден, князь. Спасибо.

— Ну, тогда почитай нам Мономаха. Глаза мои что-то плохо видят. Хоть и крупно Козьма написал, а плывет всё, будто сквозь воду гляжу на писанье это. А печатные книги давно уж и не открываю, слишком мелкие буквы сделали мастера. Только вам, молодым, и читать их.

Сгущались сумерки. Прокопий встал, от лампады зажег свечу, поставил ее так, чтобы виднее было.

— Что прочитать-то, князь?

— Любое поучение, открывай наугад.

Прокопий уселся удобнее, поставил еще ближе подсвечник, перевернул несколько страниц.

Читал он негромко, но торжественно, чуть нараспев, как и любил князь Андрей: «На войну вышед, не ленитеся, не зрите на воеводы; ни питью, ни денью не лагодите…»

Хомуня подвинулся к Прокопию, подсунул голову ему под руку, заставил обнять. Умостившись, внимательно слушал, пытался глазами следить за написанным: «Лжи остерегайтеся, и пьянства, и блуда, от того ведь душа погибает и тело. Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите и накормите нищего, более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол…»

Монотонное чтение убаюкивало разомлевшего от плотного ужина Хомуню. Изо всех сил пытался он всматриваться в книгу, найти нужную строку, но глаза уже ничего не видели, веки сами собой смыкались, голос Прокопия отдалялся, пропадал куда-то.

Временами Хомуня вздрагивал, будто бы просыпался, но глаз не открывал. Сквозь дрему доносился голос Прокопия: «…Что умеете хорошего, то не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь — как отец мой, дома сидя, знал пять языков, оттого и честь от других стран. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится…»

Когда Прокопий закончил читать, Хомуня уже крепко спал. Князь приказал Прокопию уложить отрока где-нибудь рядом, в любой горнице и самому ложиться там же.

— Все одно завтра утром вести мне его в церковь, — сказал князь. — Обещался я Козьме быть крестным отцом Хомуни.

— Какое же имя христианское даст ему отец Арсений? — спросил Прокопий. — Завтра ведь праздник святых апостолов, имена знатные, кто будет покровителем Хомуни?

Князь пожал плечами.

— Подберет. По мне — так и наши, русские имена, хороши. Есть же теперь и на Руси святые, Владимир хотя бы…

Ночью Хомуня просыпался редко. Вставал, когда солнце поднималось высоко. Если ленился, мать бранилась, стаскивала одеяло, заставляла студеной водою мыть лицо и сразу усаживала за стол. Хомуня быстро съедал свои неизменные кундюмы или гороховую лапшу с ржаным, ноздреватым хлебом, испеченным на квасной закваске, запивал, опять же, квасом, а иногда сбитнем, приготовленным на отваре лесных трав с медом, и бежал в церковь, где старый и добрый Арсений учил унотов грамоте.

На сей раз Хомуня проснулся до рассвета. То ли от того, что ему подстелили какую-то лохматую шубу и она непривычно щекотала голое тело, то ли было слишком жарко, и он сбросил с себя одеяло, а к утру похолодало.

Хомуня лежал на спине, беспокойно водил глазами по стенам и потолку, никак не мог понять, где находится, как его занесло в чужой дом. Особенно пугал негромкий, с легким присвистом, храп, который доносился до него откуда-то снизу. Если б то был отец, Хомуня узнал бы его, отец храпит громче, с переливами.