Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы Страница 11

Он выжидающе смотрел на Мышецкого, и тот отбросил перо:

– Нет, Иван Степанович, вы преувеличиваете мою смелость.

– Конечно, – подхватил Кобзев, – нужно иметь очень большую смелость, чтобы разойтись во взглядах с интересами того класса, к которому принадлежишь сам… Впрочем, писать слово «царь» и не нужно. Наша действительность – еще со времен Сумарокова – уже приучена к аллегориям. Даже сидя по самую маковку в густопсовом раболепии, мы – русские – все равно будем козырять грациозными намеками на неудобство своего положения!

Сообща они завуалировали свою статью до такой степени, что никакая цензура не смогла бы придраться. Поставив точку, Сергей Яковлевич глубокомысленно заметил:

– Мы живем в удивительное время!

– Вот как?

– Да. Человек, желающий сказать что-либо, должен прежде выработать в себе талант фабулиста.

– Согласен, князь. Оттого-то, наверное, в России никогда и не устают зарождаться все новые таланты!..

Мышецкий остановился перед своим попутчиком, долго изучал его изможденное желтое лицо.

– Послушайте, – сказал он, – кто вы? Кого я везу с собою в губернию, которой я буду управлять?

Иван Степанович взял ладонь князя в свою руку – слабую, но покрытую мозолями и влажную, как у всех чахоточных.

– Вам, – ответил он со значением, – именно вам, Сергей Яковлевич, я никогда (слышите – никогда) не принесу вреда. Вы будете исполнять свой долг, как вы его понимаете, а я буду исполнять свой долг – тоже, как я его понимаю…

Прочным соединительным звеном между ними стала эта пьяная баба и статья о ней. Статья – в защиту ее! Но об этом речь впереди.

Статья о царе-кабатчике еще сыграет свою роль.

Что-то почерствело в пейзаже. Приникли деревья к земле, замелькали на пригорках рыжие суглинки. И опять бежали березовые куртины, сменяясь пнями и буераками безжалостных вырубок. Стыла под насыпью вода…

И вдруг – совсем неожиданно.

– Алиса! – позвал жену Сергей Яковлевич. – Да иди же сюда скорее… Смотри, вот сейчас опять покажется из-за холма.

И, важно задрав голову, выплыл на бугор голенастый рыжий верблюд и прошествовал куда-то в безбрежное отдаление.

Фон Гувениусы растерялись – они не думали, что их завезут в такую даль. С грустью вспоминали они свой курляндский коровник и теплые звезды, данные небесам за отличие.

Сергей Яковлевич возбужденно прогуливался по коридору вагона: руки назад, грудь колесом, взгляд победителя.

– Ну, скоро, – говорил он. – Теперь уже скоро!

Сана торопливо достирывала последние пеленки, иногда поругиваясь с Алисой; князь Мышецкий не вмешивался – женские дрязги его не касались.

– Сана, ты рада? – спрашивал он кормилицу.

– Ай, – отвечала та, – я и не знаю…

Поезд шел медленнее – с шуршанием оседала под рельсами сыпучая насыпь. Но земли попадались и сочные, жирные, не тронутые плугом, бездумно – на века! – загаженные гуртами кочевого скота.

Мышецкий выскакивал на коротких остановках из вагона, брал в горсть землю, мял ее в пальцах, потом долго вытирал ладони платком.

– Какая жалость, – говорил он, – что я ничего в этом не смыслю. Жаль, очень жаль…

Кобзев покупал на станциях кислый кумыс, пил его – жадно, с тоской во взоре. Думал о чем-то, подолгу сидя на ступеньках вагона. Мышецкому было тяжело смотреть на него, и Кобзев понял это.

– Не придавайте мне значения, – сказал он. – Я только ваш попутчик. И – ни больше того…

И вот настал день, когда поезд плавно пересек границу Уренской губернии. Такие же шпалы, такой же песок под насыпью, но это была уже его губерния! В самом радужном настроении Сергей Яковлевич поспешил выскочить из вагона на первом же полустанке…

Две грязные тощие свиньи копались у изгороди, на которой висели горшки и тряпки. Прутья акаций безжизненно шелестели за платформой. Старая баба возилась с поклажей, не в силах взвалить ее на плечи, а мужик с бельмом на глазу смотрел на нее и мрачно матерился.

– Это что за станция? – спросил Мышецкий.

– А хто ее знае, – ответил мужик.

– Помоги бабе!

– Бог с ней… – махнул мужик.

Баба наконец вскинула мешок и пошла вдоль насыпи, оттопырив тощий зад в латаной юбке. Поравнявшись с Мышецким, она остановилась и, ничего не говоря, протянула к нему худую загорелую руку.

– Ну на! – сказал князь.

Возле изгороди валялась какая-то рвань. Из этой рвани выползали греться на солнце белесые вши.

А рядом стоял мужик с большим куском колбасы в руке.

Стоял он и молчал.

– Ты куда едешь? – спросил его князь Мышецкий.

– Я-то?

– Да, ты.

– А никуда, – равнодушно зевнул мужик. – Мы здешние будем. Вот колбасу продам и домой погребу.

– А что это за рвань тут валяется?

– Эта, што ли? – Мужик ногой разворошил вшивое тряпье.

– Ну эта.

– Да туточки, барин, сторож от холеры проживает. Так оно и видать, что его одежонка-то!

– Как это «от холеры»? – не понял Сергей Яковлевич.

– А так… Он с чугунки холерных сымает и до бараку их тащит. Потому как указ вышел: чтобы на чугунке не давать дохнуть.

– Так при чем же здесь сторож?

– Сам живет от холеры и детей кормит. Он, барин, ладно устроился. Люди завидуют…

– А ты как? – намекнул Мышецкий.

– Бога-то гневить неча, – довольно ответил мужик. – Когда вот в бараке подработаю. А когда и колбаску продам.

– А что это за колбаса у тебя, братец?

– Да женка моя, – расцвел мужик, – горазд ловка колбасы пихать! Так и пихат, так и пихат!

– Чего же это она туда пихает?

– А шут ее знае… Скусна-ая!

– Наверное. – Князь посторонился.

– Не хошь ли, барин? Свеженинка!

– Спасибо, брат. Но я уже завтракал…

Мышецкий стал подниматься в вагон, где его поджидал Кобзев, издали наблюдавший за этой сценой.

– Ну, как? – спросил Иван Степанович с иронией.

– Да не знаю, что дальше будет. А пока… сами видите!

– То же самое будет и дальше, – утешил его Кобзев.

Поезд тронулся, и «холерный» мужик с куском колбасы величаво проплыл мимо зеркальных окон салон-вагона. Сергей Яковлевич немного приуныл, что заметила и Алиса.

– Serge, – сказала она, – сколько ты дал этой бедной женщине с мешком?

– Да откуда я знаю… Дал и дал!

– Это неправильно, Serge. Надо вести учет своим расходам. Ты не только губернатор, но и отец семейства!

– Дорогая, – ответил Мышецкий, – ты судишь в немецких масштабах. Не забывай, что мне управлять губернией, на которой смело разместятся четыре германские империи. Русские не богатеют, но и не банкротятся на копейках!

– Оттого-то русские и бедны, – выговорила Алиса.

Сергей Яковлевич посмотрел, как Сана разворачивает сына из пеленок, и с удовольствием похлопал ребенка по румяной попке:

– Ничего. Мы что-нибудь оставим и князю Афанасию…

В пейзаже уже угадывалась близость большого губернского города. Чаще стали встречаться селения, плоско вытянулись на горизонте солдатские казармы из самана, но особой живости на дорогах приметно не было.

Сана перед городом принарядилась, завила волосы, вышла в коридор с гитарой, украшенной бантами, глянула на голые земли:

– Мати моя! Ну и тощища же… Завезли, нечего сказать!

И затянула – низко, густо, под Вяльцеву:

Ах, зачем, поручик,Сидишь под арестом,Меня вспоминая,Колодник бесшпажный?.. 

Верст за сорок от Уренска опустилась рука семафора, и по ступенькам вагона легко взбежал молодой самоуверенный чиновник в ладно пошитом вицмундире. Взмахнув ярко-зеленым портфелем, он расшаркался перед Мышецким:

– Имею честь представиться: чиновник особых поручений при сенаторе Мясоедове – Витольд Брониславович Пшездзецкий!

– Благодарю, что встретили. Чем обязан?

– Чины ревизии уже покинули губернию, остались только его превосходительство да я. И вот здесь, князь, Николай Алексеевич просит вас о свидании с ним…

Пшездзецкий протянул Сергею Яковлевичу пакет; на крупном бланке сенаторской ревизии было красиво округло начертано:

«Милостивый Государь мой, Князь!

По прибытии соизвольте явиться ко мне для служебного разговора, коего настоятельно требует необходимость. Не откладывайте с переодеванием. Я не щепетилен в вопросах формы. Имею быть и прочее.

Сенатор Мясоедов ». 

– Вы, наверное, долго ждали поезда? – сказал Сергей Яковлевич. – Не угодно ли перекусить?

В салоне Пшездзецкий вел себя как человек, хорошо поднаторевший в министерских передних, – уверенно, с легким апломбцем, явно радуясь присутствию Алисы Готлибовны:

– Вы не представляете, как я счастлив, что вы, наконец-то, появились в губернии. Теперь и мы с Николаем Алексеевичем вольны выбраться отсюда… О, рюмка кагору! Благодарю вас, мадам.

Мышецкий сидел почти раздавленный. Что за черт! Может, и впрямь не следовало забираться в эту дыру, если даже в столицах мало порядка? Люди – умны и хитры по своей природной сущности, а он перелистал свою жизнь по книгам, и в графы статистических отчетов не уложишь людской подлости, жадности и отчаяния.