Василий Балябин - Забайкальцы, книга 2 Страница 11

«Провались ты и с подарком твоим, стервуга проклятая!» Егор шумно вздохнул и, вскинув голову, увидел Мотрю. С ведрами на коромысле она только что вышла из хаты.

— Мотря! — окликнул Егор жалмерку и, поднявшись с бревна, поспешил к ней.

— Чого тоби? — Мотря остановилась, удивленно вскинула брови.

— Вина мне надо сегодня, горилки или самогону там покрепче, понимаешь? Много надо, — он тронул рукою коромысло, глазами показал на ведро, — вот такое ведро, к вечеру сегодня, поняла?

Мотря согласно кивнула головой.

— Ну и закуски там какой-нибудь, хлеба житного, капусты, ишо чего-нибудь такого, понимаешь?

— Та на що тоби, чи свадьбу задумал граты, чи що?

— Эх, Мотря, — Егор горестно наморщил лоб, махнул рукой, — может, свадьба, а может, и похороны. Так сделаешь? Деньги? Есть, ты обожди меня здесь, я мигом.

Он крутнулся на каблуках, бегом добежал до сеновала и не более как минут через пять уже бежал обратно. Жадным огоньком загорелись карие глаза Мотри, когда увидела на раскрытой ладони казака золотую монету. Она ловко на лету схватила подброшенный Егором пятирублевик и, мгновенно спрятав его на груди, лукаво подмигнула:

— Добре, Грицю. Буде тоби всего богато.

Гулянку устроили в тот же вечер в клуне. Вокруг ящика, слу-жившего казакам вместо стола, сидело человек восемь, и среди них Подкорытов, урядник Каюков и полковой трубач Макар Якимов. На ящике перед ними стояло целое ведро самогона-первача, гора ломтей ржаного хлеба, в глиняной миске мелко порезано желтоватое сало прошлогоднего засола, а плетенная из бересты корзина доверху наполнена пучками зеленого лука и солеными огурцами.

— Пей, братва, веселись, душа казачья! — выкрикивал Егор, ковшиком разливая самогон в стаканы и кружки. Ему хотелось развлечься, забыться в пьяном угаре, но хмель не брал его, а черные думы душили по-прежнему.

По-иному вели себя казаки. По мере того как из ведра убывал мутноватый жгучий первач, они становились все веселее, бесшабашнее. Откуда-то появилась старенькая самодельная балалайка, и «подгорная», которую мастерски исполнял Подкорытов, сорвала с места Молокова. Он гоголем вскочил из-за ящика, подбоченившись, козырем прошелся до двери и, повернув обратно, выстукал каблуками залихватскую дробь. Тут уж не усидел на месте Макар Якимов. Скуластый, похожий на монгола, широкоплечий, тяжеловесный трубач с невероятной для него легкостью пошел по кругу, едва касаясь носками земли.

Против Подкорытова он топнул, широченной ладонью хлопнул себя по затылку, затем обеими ладонями по груди, по коленям и, ухнув, пустился вприсядку. Все сидящие вокруг «стола» словно ожили, задвигались, притопывая в такт балалайке ногами, подстукивали кружками, кто-то подсвистывал, кто-то подпевал:

Нынче времечко такое,Видел немец казака,Видел знамя боевое,Испытал удар клинка…

Егор, обняв за плечи урядника Каюкова, злобно, с пьяной откровенностью хрипел ему на ухо:

— Схлестнулась, понимаешь… с учителем тамошним… с Бородиным схлестнулась…

Еле ворочая языком, Каюков мотал чубатой головой.

— Дурак ты, Егорка, дур-рак и уши холодные.

— Да ты слушай!

— Убиваться эдак из-за бабы, дур-рак!

— Убью ее, суку! Вот увидишь, зарублю!

— Руби ее, гаду! — Вскинув голову, Каюков выпрямился и, ошалело поводя осоловелыми глазами, запел:

Засверкала ша-а-ашка в казачьей руке-е-е,Скатилась голо-о-вка с неверно-ой жены-ы.

Наконец охмелел и Егор. В голове у него шумело, мысли путались. Чувствуя приступ тошноты, он поднялся из-за стола, шатаясь, придерживаясь рукой за стенку, пробрался до двери. Выйдя из клуни, он добрел до колодца и, вылив на голову ведро воды, огляделся. Светало. С востока веяло ветерком-прохладой, на западе полная луна повисла над горизонтом, по селу распевали петухи, в саду высвистывал соловей, из клуни доносились пьяные голоса, казаки тянули старинную:

Ой да по широкою каза… каза-а-ачий по-олк идет.

В дальнем углу двора смутно белела маленькая хатка-мазанка, служившая хозяевам летней кухней, и тут Егор вспомнил про Мотрю. Дальше все произошло как во сне. Он помнил, как, скрипнув дверью, вошел в мазанку, вспомнил испуганный вскрик Мотри, а затем жадный порыв молодого, горячего тела жалмерки.

Ранним утром Мотря с великим трудом растолкала Егора.

— Вставай, Грицко, — ласково шептала она, целуя Егора, а рукой перебирала его еще мокрые колечки чуба, — вставай, любый, скоро ваша труба заиграе.

Егор только мычал что-то в ответ, мотал головой, поворачивался на другой бок.

— Вставай, — тормошила Мотря, — зараз маты проснется.

— Отвяжись.

— Вставай, кобеляка проклятущий! — уже сердито прикрикнула Мотря и, ухватив Егора за чуб, приподняла его с подушки. — Ты що, сказывся? Тикай, тоби кажуть, а то як возьму рогача…

Егор наконец проснулся и, сообразив, где находится, вспомнил обо всем происшедшем. Превозмогая головную боль, он рывком поднялся с кровати. Собрав с полу свои сапоги, портянки, он сунул их под мышку, направился к выходу, но тут его за рукав придержала Мотря:

— Подивись же на меня, Грицю. — Голос Мотри звучал просительно, ласково, она заглянула ему в глаза, добавила со вздохом — Ох, не чаю, як того вечера дождаты. Прийдешь, серденько?

Егор только крякнул в ответ, нахмурившись, отстранил Мотрю рукой, вышел.

А вечером, едва лишь стемнело, снова пришел Егор к Мотре и ушел от нее на заре. С той поры, таясь от товарищей, стал бывать у нее каждый вечер. Тяжелым, бесстыдным блудом с жалмеркой пытался Егор задушить то горячее, светлое, что было связано с образом Насти, и… не мог. Ночи с Мотрей пролетали как дурной сон, а в глазах по-прежнему стояла Настя, сердце изнывало в тоске по ней, в голову все чаще приходила мысль: может быть, Настя и не виновата, не всякому слуху верь. Он похудел, оброс бородой, стал угрюмым, неразговорчивым с товарищами, утратил былую казачью лихость, радение к службе.

Однажды вечером, выждав, когда его друзья завалились спать, он спустился с сеновала, направился было к Мотре, но во двор из хаты вышла старуха хозяйка. Егор подошел к воротам и, навалившись грудью на изгородь, задумался. Солнце уже давно закатилось, тихий теплый вечер надвинулся на село, на западе разгоралась заря. У самого горизонта она была светло-шафрановая с зеленоватым отливом, выше нежно розовела, а еще выше, там, где в струнку вытянулись темные тучки, заря окрасила их в багрово-красный цвет. Но Егор не замечал этой красоты, теснились в голове его тяжкие думы, тоскливо щемило сердце. Он и не слышал, как к нему подошел взводный урядник Погодаев, окликнул:

— Ушаков!

Вздрогнув от неожиданности, Егор поднял голову, в упор глянул на урядника:

— Чего тебе?

— Ты что это квелый какой-то стал?

— Отцепись!

— Ты со мной как разговариваешь?! — повысил голос Погодаев. — Я кто тебе есть? Лахудра чертова, под шашку захотел?

— Ну и ставь, черт с тобой!

— С тобой по-человечески, а ты дерзить, стервуга! Ты как отличился сегодня на стрельбе-то? И себя позоришь, и весь наш взвод, вить это на дикого рассказ, все пули за молоком послал! Шпарит в белый свет как в копеечку да ишо и сердится.

Погодаев умолк ненадолго, свернул курить и, подавая кисет Егору, при свете зари рассмотрел посеревшее, опухшее от бессонницы лицо казака. Уряднику стало жалко Егора.

— Заболел ты, что ли? — снова заговорил Погодаев, но голос его уже звучал по-иному, в нем слышались теплые нотки дружеского участия. — Али горе какое? Постой-ка, мне ведь кто-то рассказывал, Каюков, однако… невесту у тебя, что ли, кто-то отбил? Ты, значит, из-за этого и горюешь?

— Из-за этого, — признался Егор, тронутый дружеским тоном урядника. Он разоткровенничался и рассказал Погодаеву обо всем, что услышал про Настю.

Погодаев так и встрепенулся, когда Егор упомянул про Бородина, и глаза его так ошалело-радостно полезли на лоб, что Егор осекся на полуслове, заметив восторженный взгляд урядника.

— Бородин! Михаил Иванович? Да это ж мой бывший учитель! — воскликнул Погодаев и так хлопнул изумленного Егора по плечу ладонью, что тот еле устоял на ногах. — Ерунда все это, что ты мне наговорил тут. Чтобы Михаил Иванович позволил себе такое, ни за что не поверю, убей меня на месте, не поверю, это же прямо-таки голубь, святой души человек. Его в нашей станице все, от мала до велика, знают и уважают как родного, ничего, что он на каторге был за политику, а жена его, первейшая раскрасавица, и до сё в ссылке находится. Нет, не-ет, за Михаила Ивановича я голову положу на плаху, не дозволит он себе таких глупостев. Просто бабы наболтали, а ты нюни распустил, ду-ура ты стоеросовая. Я сегодня же напишу Михаилу Ивановичу, и вот увидишь, как бабы тебе мозги запорошили.