Иван Супек - Еретик Страница 11

– Почему ты не остался в Падуанском университете? – Инквизитор испытывал сочувствие к молодому профессору, который в окружении своих студентов прогуливался по тихим, прекрасным в своей внутренней гармонии галереям квадратного здания.

Этот античный дворец, покрытый патиной столетий, оказывался первым домом для многих поколений ученых. Самый смелый в коллегии мудрых, он, неофит науки, рванулся сквозь схоластический туман в беспредельный мир; преподаватель риторики, логики, философии, физики, теологии, Доминис сам был ненасытно любопытен и предан исследованиям. А потом, почему он потом оттуда ушел?… Почему?… Восторг первооткрывателя, блестящие лекции в Аула Магна, заседания Академического совета, торжественные церемонии – все эти волнения на многообещающем пути ослабевали, рождая усталую пресыщенность н неудовлетворенность. Это не было настоящим, тем, чего он алкал и к чему стремился. Жизнь текла мимо монастырской стены, а в миру, в обществе, где царили насильники и фанатики, ученые не пользовались особым авторитетом. Он был чудаком, который сквозь оконные решетки пытался заглянуть в роскошные дворцы всемогущих.

– Монастырская тишина угнетала меня. День за днем слышать шорох сандалий по галерее, звуки колокола и свой голос кастрата в семинарии… стало невыносимо. Мысль билась во мне с бешеной силой. Она вдребезги разнесла монастырские ворота. Я должен был испытать себя снаружи, в ином окружении.

– И ты испытал себя, господь да будет к тебе милосерден! – воскликнул подавленный инквизитор. – Кафедра в Сене была экзаменом для тебя, профессора! Ты захмелел и, хотя тебя предостерегали люди осмотрительные, поспешил в пиратское гнездо. Неужели первое поражение не заставило тебя вернуться в Падуанский дворик!

– Это не было моим поражением, но лишь отступлением…

– О, дерзкий!

– Разве это дерзость – высказать некий замысел?

– Ты недооценил бремя мысли и ее печальные последствия. Твое стадо изгнало тебя, пастырь.

Из рассказа Доминиса возникали образы косматых людей, одетых в грубые ткани или овечьи шкуры, хмуро внимавших плану их переселения в житородные края. Ускоки! Пираты… Старому пастырю захотелось громко крикнуть куда-то вдаль… А может быть, кто знает, то был последний и единственный способ помочь этому пароду выжить. Коварно погубленные вожди их воскресали во мраке кельи, повторяя свои обвинения. И пока ты, епископ, стремился привести ускоков к миру и земледелию, императорский полковник усмирил Сень свинцом и виселицами. Ты безумен, если искренне считал возможным посеять зерно на проклятой ниве, где сходились три границы, где разбойничали турецкие, императорские и венецианские солдаты. Или же ты был негодяем, подобно многим другим, кто словом о мире прикрывал волчий оскал. И если б ускокам удалось посадить тебя на кол на вершине Велебита, это стало бы вполне заслуженным венцом твоей миссии и явилось бы предостережением для всех прочих, ибо с волками надо выть по-волчьи и это единственно приличествует двуногому.

А напрасные путешествия твои между удаленными столицами через кишащие разбойниками местности, по грязи и бездорожью! Ты проезжал мимо штабелей трупов, мимо дымящихся пожарищ, избегая засад и завалов, проезжал, зажмурив глаза, дабы все это оставалось постоянно присутствующим в мыслях. Гяуры, посаженные на кол, девушки, проданные в турецкие гаремы или христианское рабство, грабежи на дорогах, месть, опустошавшая целые села, воинствующая религиозная нетерпимость, стаи ворон над полем боя, псы, лакавшие человеческую кровь, оголтелые банды… и в довершение ко всему скелеты, выжженные солнцем, они белели в оливковых рощах, точно неслыханные плоды твоих миротворческих прививок. Человек более малодушный укрылся бы он этого сонма ужасов в возвышенных размышлениях о потустороннем, но единоборствующий прелат, прозревший благодаря проклятой оптике, врукопашную схватился с полчищами вурдалаков вампиров, ведьм, заклинателей духов, вдохновителей я поджигателей костров, разбойников на больших дорогах схватился во имя Духа просвещения! Дерзкий вызов, брошенный всем на перекрестке европейских дорог, где беспрепятственно гуляли любые ветры, где даже ястребам удавалось выжить только благодаря силе своих когтей.

У кардинала, восседавшего перед ворохом бумаг на столе, пробуждался все более и более острый интерес к этой личности, выраставшей из вялой и временами мало ему понятной исповеди. После ускокского Сеня одолеваемый сомнениями человек попал в огромные пустынные развалины, наследие античного мира. В захолустном далматинском городке определилась судьба автора книги «О церковном государстве». Марк Антоний получил от папы самую ничтожную епархию, в Далмации, но зато приобрел самое высокое звание. Под гордым титулом примаса Хорватии и Далмации таились печальные reliquiae reliquiarum.[19] Ему предстояло или смириться в убогом диоцезе, или заболеть ностальгией по исчезнувшему королевству. И заново поставленный первосвященник оказался в тени некогда существовавшего королевства, слишком сильный и слишком тщеславный, чтобы удовлетвориться жалкими останками в настоящем. Титул, уже позабытый при европейских дворах, стал единственной картой в его игре, где ставкой была власть; пытаясь вернуть ей прежний королевский блеск, он сам надеялся вспыхнуть в ее величии. И вчерашний сеньский епископ, в качестве ревностного посланца папы Климента VIII недавно посещавший императора, эрцгерцога и дожа, после их комплиментов вдруг нарушил старую вассальную клятву. Подобный гранитному монолиту вздымается он над каменными глыбами своей родины, упрямый и мечтательный. К лишенным растительности скалам бывшего профессора приковали не папская грамота и не благодати архиепископского сана. Под обветшалым титулом, который он отныне пронесет сквозь грозное время, вырастал облик почти стертой с лица земли нации в ее бунте против насилий и грабежей.

IV

Однако архиепископ пал духом, едва оказавшись в Сплите. Бесчисленные пристройки к стенам дворца Диоклетиана,[20] безвкусные перегородки, часовенки, ниши – все говорило о некоей искусственно поддерживаемой жизни. Из полуподвальных окон разило тухлой рыбой и слышались звуки непрерывных ссор, из трещин в мостовой несло смрадом клоаки. Вверху, на натянутых между балконами или стенами противоположных домов веревках, точно семейные знамена, развевалось пестрое белье. Во время первой же прогулки по своим владениям примаса охватило чувство полной гибели некогда существовавшего государства. Грабители растащили камни древней императорской усыпальницы; проломы, оставленные в античных стенах, издали казались огромными заплатами. Взор останавливался на строениях чудесной архитектуры, которым, однако, не хватало воздуха, чтобы в полном объеме проявить свою красоту. Остатки древней стены перегораживали тесные изрытые улочки. Варварская провинция, кипел гневом пришелец из итальянского Возрождения, невежество и дикость на каждом шагу!

Мавзолей Диоклетиана, который принявшие христианство переселенцы перестраивали в течение столетий, воздвигнув на нем высокую колокольню, также мало напоминал знакомые базилики. Вытянутый вверх восьмиугольник казался стиснутым, сжатым, загроможденный каменными и деревянными пристройками и хорами. Правда, внушительное впечатление оставляли круглые античные колонны с капителями в форме раскрывшегося чудесного цветка, которые несли на себе свод, но и здесь гармония была нарушена: пытаясь увеличить место для прихожан из простого народа, между этими колоннами водрузили деревянные леса, поддерживавшие две верхние галереи, куда можно было попасть лишь из вынесенной наружу колокольни; эта уродливая перестройка вовсе погубила древнюю архитектуру.

И толпа в кафедральном соборе оказалась столь же грубой, грязной, в заплатах. Капитул и аристократы нарушили душевное равновесие архиепископа шумными похвалами его дяде Антуну, чьей героической смерти под Клисом[21] он был обязан своим избранием на сплитскую кафедру – хотя римская курия давным-давно уже не обращала внимания на эти выборы и даже считала их вызовом по отношению к себе. Прослышавшие о его ученой карьере, дряхлые клисские герои дали понять, что репутация нового пастыря будет прежде всего зависеть от того, насколько он сможет подвигнуть христиан на очередной крестовый поход против турок. Марк Антоний был слишком осмотрителен, чтобы сразу вступить в конфликт с союзниками ускоков, однако его нерешительность усилила сомнения в лагере противников Венеции. От турецких нашествий сильно пострадало и сельское духовенство, буквально вынужденное просить милостыню в разграбленных селах, торговать реликвиями и прорицаниями грядущих ужасов. Недавно открытую семинарию очень скоро распустили, да, впрочем, мало кто из этих постриженных оборванцев чему-либо учился; заброшенные и озлобленные, они тут же пожаловались архиепископу на капитул, которому во всеобщем оскудении удалось тем не менее удержать за собой кое-какие бенефиции. Большинство же священников скитались без крова над головой и убежища, совершая христианские требы на расстоянии ружейного выстрела от турок.