Н. Северин - Воротынцевы Страница 11

Но кому было особенно тяжело расставаться с французом, это Марфиньке.

Ей шел тогда тринадцатый год, но по уму, развитию и познанию, она равнялась вполне взрослой девице. Да и не многие девицы в то время знали французскую литературу, историю и географию, рисовали и играли на клавесине так прекрасно, как она.

Все свои книги оставил ей маркиз на память, в знак дружбы, уезжая из Воротыновки. Марфинька уставила ими большой шкаф в библиотеке и ключ от него постоянно держала при себе. Днем он лежал в одном из карманов ее тафтяного передника, а ночью она прятала его под подушку, чтобы, Боже упаси, кто-нибудь не похитил ее сокровищ. Книг ей оставил маркиз много, около двухсот томов, и все они одинаково ей были дороги и нужны, все до единой. Некоторые она столько раз перечитывала, что знала их наизусть, другие успела пробежать только наполовину, до третьих еще вовсе не дотрагивалась, но она была убеждена, что они чрезвычайно интересны и что, когда ей минет шестнадцать лет, она все в них поймет. До тех пор друг ее, маркиз, просил ее в них не заглядывать, и она свято хранила этот завет.

Маркизу она во всем верила и во всем старалась поступать согласно его советам и указаниям.

Один он только и имел влияние на ее умственное и душевное развитие. Марфа Григорьевна обращалась с нею как с ребенком. Он же очень скоро подружился с нею, как с равным себе человеком. Она одна во всем доме могла понимать его. С ней не надо было приискивать русские слова для выражения мысли, она так быстро и хорошо усвоила французский язык, что он по целым часам мог беседовать с ней, или, лучше сказать, думать при ней вслух о своей родине, о прошлом, о надеждах на будущее. Само собой разумеется, что ни возражений, ни обмена мыслями он ждать не мог от маленькой дикарки, которая ничего, кроме Воротыновки, в своей жизни не видывала, но ему уж и то было отрадой, что его слушают с интересом и понимают каждое его слово.

Иногда, наскучив заниматься собой, он принимался фантазировать насчет своей маленькой приятельницы.

Марфинька была сирота. В этом, по крайней мере, все были убеждены в Воротыновке. Но кто были ее родители и как она попала сюда, это никому здесь не было известно, кроме Марфы Григорьевны, разумеется, да еще Федосьи Ивановны, может быть, но узнать от них то, что им желательно было скрывать, нечего было и пытаться.

Француз находил в этой тайне много привлекательного и охотно предавался всевозможным предположениям относительно происхождения своей ученицы. Она, без сомнения, дитя любви и завещана Марфе Григорьевне дорогой ей и близкой личностью, только этим обстоятельством и можно было объяснить привязанность воротыновской помещицы к девочке.

Происхождения Марфинька должна быть знатного. У хамского отродья не могло быть таких правильных черт лица, такого восхитительного разреза зеленовато-серых глазах, таких миниатюрных рук и ног, такого стройного стана и таких чудных волнистых волос пепельного цвета. А белизна и тонкость кожи, а бледный, как лепесток розы, распустившейся в теплице, румянец на щечках, а врожденная томная грация в каждом движении, разве это не доказывает ее аристократического происхождения?

Но чья она дочь? Тут уж маркиз терялся в догадках.

В доме была портретная галерея, и, осматривая ее, он находил у Марфиньки сходство с каждой из красавиц, развешанных в золотых рамах по стенам. У одной были точно такие брови дугой, как у нее, у другой — глаза, у третьей — губы и лоб. Но кого она действительно год от году все более и более напоминала, это бывшего ученика маркиза, молодого Воротынцева. И не всегда, а только тогда, когда она смеялась. Впрочем, сходство это было так неуловимо и мимолетно, что основывать на нем какие бы то ни было выводы было довольно трудно.

Как бы там ни было, но болтливый и неосторожный француз возбудил и в Марфиньке любопытство узнать, кто она и откуда. Спрашивать об этом кого бы то ни было она не решалась, но мечтам своим на этот счет давала полную волю.

И до чего только не доводили ее эти мечты!

После отъезда маркиза у Марфиньки ничего, кроме этих мечтаний да книг, не осталось.

Чтобы на свободе предаваться грезам наяву, она уходила в самые уединенные уголки парка или забивалась с книгой в одну из тех парадных комнат, в которые никто никогда не входил, с мебелью, зеркалами и люстрами, окутанными чехлами, точно привидения в саванах, и где часто летучие мыши, перелетая с одного лепного карниза на другой, заставляли ее замирать от ужаса внезапным шорохом своих крыльев.

Но ничего так не любила она, как в лунные ночи сидеть у раскрытого окна и всматриваться в движущиеся тени между деревьями до тех пор, пока из серебристой зыби полумрака не начинали выделяться призраки, вызываемые ее фантазией, так явственно, что ей становилось жутко. Тогда только поспешно затворяла она окно и стремительно добегала до кровати, куталась в одеяло и со сладкой дрожью во всем теле, с отуманенной странными видениями головой крепко засыпала.

Марфе Григорьевне так мало был знаком внутренний мир ее воспитанницы, что первое время после отъезда маркиза ее заботила мысль о том, что Марфинька, как дитя, перезабудет все, чему она у него научилась, и что надо непременно нанять ей другого учителя или учительницу. Из немцев, что ли, если французов держать в доме, по нынешним временам, опасно и зазорно.

Она писала об этом в Петербург и Москву своим внукам и внучкам, в том числе и Александру Воротынцеву, и все ей, точно сговорившись, отвечали, что не такое теперь время, чтоб думать об учителях и заниматься воспитанием детей. Французы подходили к Москве. Александр с восторгом уведомлял прабабку о том, что дядя Фреденборг взял его к себе в адъютанты и что они скоро выступят в поход.

Тем из русских людей, кто драться с французами не мог, оставалось только корпию щипать да молиться за наше православное воинство.

XX

Прошло еще три года, в тревогах, печалях, но и не без радостей.

До Воротыновки французы не дошли.

С наследником своим Марфа Григорьевна окончательно примирилась.

Она не могла не гордиться им. Во время войны он вел себя героем и так умно исполнял предписания начальства, что командир его, барон Фреденборг, по матери, урожденной Воротынцевой, доводившийся ему родным дядей, а Марфе Григорьевне — внуком, писал этой последней, что правнук ее и наследник известен лично государю и на пути к блестящей карьере.

— Ну и слава Богу! А теперь жениться бы ему, — заметила на это со вздохом Марфа Григорьевна.

Александру шел всего только двадцать третий год, и ему еще рано было связывать себя семьей. Но ей так хотелось умереть успокоенной насчет продолжения воротынцевского рода! Один ведь он, Алексаша, и остался для поддержания этого рода.

Но он и не думал о женитьбе. Жизнь улыбалась ему. Он был богат, умен, красив, по тому времени блестяще воспитан, хорошего древнего рода, ему казалось, что все женщины на земном шаре принадлежат ему и что нет между ними ни одной такой, для которой стоило бы жертвовать чем бы то ни было, даже месяцем свободы.

Впрочем, чтоб потешить прабабушку, он в каждом письме обещал приехать в Воротыновку, чтобы перетолковать с нею о невестах, которых со всех сторон ему предлагали.

Ждали его сюда и в тот год, с которого начинается этот рассказ. Но прошла весна, миновало лето, а он все не удосуживался навестить прабабку. С наступлением же осени Марфа Григорьевна и ждать его перестала. Она занемогла тем недугом, первым и последним в ее жизни, от которого и должна была умереть.

Хворала Марфа Григорьевна недолго. В Николин день, 6 декабря, отстояла раннюю обедню в новой церкви, что построила в память избавления России от француза, на холме, в парке, и, вернувшись домой, перед тем как садиться чай кушать, почувствовала себя дурно.

— Побелела вся и зашаталась. Кабы мы с барышней не подскочили да под руки их не подхватили, на пол бы грохнулись, — объясняла Варвара Петровна дворовым, теснившимся в сенях черного хода, чтоб узнать, что приключилось с барыней.

— Вот беда — распутица, а то за дохтуром бы в город послать, — робко заметил кто-то.

Но Варвара Петровна в испуге замахала руками.

— Ни Боже мой! Не желают! Как открыли глазки, так первые их слова: «Не вздумайте сдуру за дохтуром послать». Так и сказали. Все слышали. И Федосья Ивановна, и Митенька, и барышня. А потом изволили спросить, вынули ли ключи из кармана того шушунчика, что мы с них сняли, как задурнилось-то им, и приказали те ключи под подушку себе положить. А потом, как уложили мы их в постель да лисьим салопом прикрыли, изволили сказать: «Пожила достаточно, надо и честь знать!»

— Господи Боже мой, царица небесная! — шептали со вздохом, крестясь, окружающие.

— А за попом посылать не изволили? — полюбопытствовал кто-то из толпы.