Эйдзи Ёсикава - История Хэйкэ Страница 11

Император Сутоку был первым сыном прежнего императора Тобы от его супруги Фудзивара Соко, служившей придворной дамой в Приюте отшельника в то время, когда Сиракава отрекся и постригся в монахи. Благосклонность прежнего императора Сиракавы к юной Соко была столь пылкой, что придворные шепотом судачили о привязанности известного своей влюбчивостью монарха, считая ее более чем отцовской. Соко, выбранная через несколько лет императору Тобе в наложницы, скоро возвысилась и стала его супругой, императрицей. Не желавший разорвать свои отношения с Соко, даже после того как она стала женой его сына, прежний император Сиракава продолжал тайно ее навещать. Молодой император Тоба не имел представления о такой интрижке, пока императрица не родила наследника. Тогда при дворе быстро распространился слух о полном безразличии императора к первым крикам новорожденного и объясняли это его убежденностью в том, что он не считал ребенка своим.

Неестественное поведение и предательство прежнего императора отравило молодость Тобы, оставив незаживающую рану и ожесточенный отказ признать своим сыном Сутоку, правившего в то время, и вызвало злобу и взаимные обвинения, грозившие вылиться в резню между двумя правительствами. Однако как по-светски утонченно скрывали они свои отношения в благоухавшей помпезности праздника на Камо! Кто бы поверил, что эти затененные цветами ряды, напудренные, женоподобные фигуры, поглощенные погоней за удовольствиями, являлись топливом страшного пожара, предназначенного им судьбой?

– Смотрите, его величество улыбается!

– Император встал. Он наблюдает с таким интересом!

Такими замечаниями обменивались придворные, устремившие взоры на скаковые дорожки, но при этом они ни минуты не сомневались в лютой ненависти, затаенной в сердцах обоих властителей.

До полудня заезд следовал за заездом. Высоко над пересохшими дорожками поднялась пыль.

– У тебя какой-то оцепеневший вид, Ватару. В чем дело? – спросил Киёмори у друга, найдя его праздно стоявшим у павильона для воинов.

Вороного четырехлетка, на которого Ватару возлагал такие большие надежды, в списке не оказалось. Озадаченный этим, Киёмори с начала скачек ждал удобного случая поговорить с Ватару, но тот, услышав вопрос, съежился и подавленно ответил:

– Утром, когда еще было темно, я допустил ошибку, выведя жеребца из конюшни сюда и дав ему побегать… Это судьба, просто невезение.

– Что случилось?

– Плотники, работавшие здесь вчера, должно быть, оставили несколько гвоздей. Жеребец наступил на один, и тот пропорол ему правое заднее копыто. Лучше бы этот гвоздь вонзился в меня!

– Гм… – только и смог произнести в первый момент Киёмори, сразу же вспомнивший известное суеверие наездников. Ватару снова лишь посмеялся бы над ним. Но следующие слова Киёмори прозвучали безмерно успокаивающе: – Не отчаивайся, Ватару. Будут и другие скачки, в которых жеребец сможет участвовать. Например, Ниннадзи осенью. Он так хорош, что выиграет везде. Зачем торопиться?

– Что ж… Выведу его этой осенью! – воскликнул Ватару.

– Но откуда такое сожаление? – смеясь, спросил Киёмори. – Много поставил на этого жеребца?

– Нет, из чистого упрямства. Все говорили, что жеребец принесет несчастье.

– А ты выполнил «ритуал хлыста»? – поинтересовался Киёмори.

– «Ритуал хлыста»? Да брось! Чистое суеверие! Почему те наездники, кому монахи пробормочут заклинание над хлыстом, рассчитывают победить? Я думал, что открою им глаза.

Пока Ватару говорил, взгляд Киёмори скользил вокруг. Под барабанную дробь две лошади с наездниками в клубах пыли помчались от стартового столба, но он не смотрел на них. Его глаза шарили по головам собравшихся в главном павильоне. В толпе Киёмори поймал взгляд матери. Захватывающе красивая, в великолепном кимоно, она выделялась среди разодетых женщин.

Взгляды толпы были прикованы к беговой дорожке, лишь одна мать смотрела в его сторону. Их глаза встретились. Мать поманила Киёмори взглядом, но в ответ он принял неприступный вид. Она продолжала улыбаться, льстиво и просительно, будто забавляясь с надувшимся ребенком, затем повернулась что-то сказать Рурико, стоявшей рядом с ней. В то же мгновение гром аплодисментов всколыхнул воздух. От финиша донесся торжественный барабанный бой и взвился алый флаг, возвещавший о победе в этот день лошадей дворца. Многоголосый хор взорвался победной песней, поднявшейся от павильона прежнего императора и распространившейся вокруг.

Невнятно пробормотав что-то, Ватару исчез. Киёмори также собрался уходить. Он прокладывал себе дорогу в толпе по направлению к главному павильону. Глаза Ясуко, как удочка пойманную рыбу, притягивали его все ближе и ближе. И когда он оказался рядом, ее глаза спросили: «Пришел наконец?»

Продвигаясь в сторону матери, Киёмори чувствовал к ней одну лишь ненависть. Гнев и неприязнь были в адресованном ей взгляде, пока он приближался к павильону, в котором она сидела. Но когда Киёмори заметил вокруг себя множество женщин, он вдруг почувствовал неловкость и робость, и красные волны хлынули на его щеки и крупные уши.

– Какой ты забавный ребенок! – рассмеялась Ясуко, наблюдавшая растерянность сына. – С чего такая робость? Разве я, в конце концов, не твоя мать? Подойди-ка сюда.

В ее голосе слышался тот язык любви, которым лишь мать умеет пользоваться. Но вовсе не мать заставила его покраснеть. Для него она была не женщиной, а воплощением красоты – красоты, которую он ненавидел, но уже ценил выше всего остального. Чувствуя, будто преодолевает невидимый барьер, Киёмори подошел к ней ближе. Стоять рядом с матерью – в этом нет ничего странного или неестественного, подумал он, но его взгляд рассеянно блуждал вокруг, словно искал убежища от повернутых к нему глаз.

Ясуко заметила его смущение и быстро заключила, что причиной была Рурико. Украдкой она бросила взгляды на обоих и, повернувшись к Рурико, шепнула:

– Это мой сын, Хэйта Киёмори, о котором я однажды рассказывала. – Затем она сказала Киёмори: – Когда тебе было три или четыре года, ты навещал семью Накамикадо, в которой сейчас живет Рурико.

Несмотря на все усилия Ясуко, Киёмори не мог почувствовать себя непринужденно и стоял, будто набрав в рот воды. Колотившееся сердце заставило его покраснеть еще сильнее. Заметив это, Рурико также стала пунцовой. Ее ресницы трепетали, веки смыкались, как от слепящего света, а с губ сорвался невольно внятный вздох.

Пока Киёмори стоял рядом с матерью (прекрасной и лживой), к нему снова пришло уже знакомое тошнотворное ощущение. Его так и подмывало еще раз ее спросить, чей он сын – императора или беспутного монаха? Кто его настоящий отец? Невыносимое горе, вызванное ее распущенностью, подгоняло его на поиски ответа. Теперь она ему казалась грязнее, чем продажные женщины всех «веселых кварталов» столицы.

В эпоху весьма свободных отношений между полами Киёмори понимал, что ждал от матери целомудрия, не имея на то никаких оснований. Однако как ее ребенок, ее сын, он хотел верить, что из всех женщин она была чистейшей и благороднейшей, символом самой любви. С тех младенческих лет, когда Хэйта сосал ее грудь, он видел перед собой идеал – свою мать; за годы детства и отрочества этот образ не изменился, и лишь после разоблачения Морито она превратилась в грязный кусок плоти. Взбунтовавшийся Киёмори чувствовал ее нечистоту своей собственной; прежде он был счастлив от мысли, что в его венах бежит кровь Тадамори из дома Хэйкэ и целомудренной матери, но теперь чувствовал лишь отвращение к самому себе.

В ту ночь, когда Киёмори встретил Морито и услышал о прошлом матери, придя в бешенство и отчаяние, он швырнул свою молодость и невинность шлюхе. За неуважением к матери последовало неуважение к себе самому. Он испытывал отвращение к своей плоти и своей крови; единственным человеком, не дававшим ему ступить на путь порока и разрушения, стал Тадамори, Косоглазый, который не был ему родным отцом, но чью любовь и терпение он не мог себе позволить отвергнуть. Одна лишь любовь Тадамори заставила Киёмори поклясться стать достойным сыном и держать под замком непокорные страсти.

Встречи с матерью оказалось достаточно, чтобы Киёмори забыл о своих твердых намерениях. Неужели эта буйная кровь оказалась единственным, что он получил от нее?

Ясуко была разочарована и раздражена. В Киёмори не чувствовалось даже признака смягчения к ней. Она ожидала увидеть своего сына в слезах. Ее также сердили его безразличие к Рурико и напускная поглощенность происходившим вокруг.

– Хэйта, ну что ты так стесняешься? Боишься, что Тадамори узнает о нашей встрече? – наконец спросила она.

– Да, мой отец здесь, и я боюсь, он нас увидит.

– Какое это имеет значение? Хотя я разошлась с Тадамори, но ты ведь по-прежнему мой сын, так? Я знаю, как тебе и твоим братьям одиноко и скверно без меня.