Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 11

Елизавета так прямо и спросила графа Миниха, не откладывая дела в дальний ящик.

   — А разве я, ваше высочество, не навещал вас в прошлые поры, когда вы, осмелюсь заметить, были не в лучшем, чем теперь, положении? Да и сказать вам ласковое слово, высказать сердечное пожелание здоровья и счастья, как водится промеж нами, русскими людьми, не моё отеческое к вам расположение? — был ответ Миниха.

Цесаревна вспомнила, как под Рождество он также пожаловал к ней в дом, чтобы выразить свои поздравления. Тогда он невольно, впрочем, сконфузился, встретив в комнатах, даже на лестницах множество гвардейских солдат и офицеров. Не проведать ли пришёл: по-прежнему ли она в дружбе с гренадерами?

Только важно ли ему, отставленному от всех дел, вызнать сии связи? Однако замыслов этого человека, у которого ума и всяческих умственных построений — палата, никто наперёд не отважится угадать. А всё же следует попробовать вызнать его интерес, коли пойти в лоб.

   — Шли нынче ко мне и, наверное, думали: не встречу ли я, бывший командир преображенцев, своих орлов? Как в прошлый раз под Рождество, — спросила Елизавета Петровна, приятственно улыбаясь. — Были, были у меня славные гренадеры сразу после той ночи, когда вы, граф, повели их на дело.

   — Что старое вспоминать! — ответно улыбнулся фельдмаршал.

   — А мне таки очень интересно вспомнить о том, что они тогда мне говорили. Теперь же я прямо у вас хочу о том же спросить: то правда ли было — вы будто именем моим поднимали тогда солдат на тот приступ?

Было заметно, как неожиданно смутился фельдмаршал и тотчас сам вспомнил ту свою речь перед поднятыми им по тревоге гвардейцами. Да, с чего это он начал тогда? Кажется, вот с этих слов:

«Молодцы преображенцы!.. Не один раз водил я вас к славе и победам, не один раз проливал вместе с вами свою кровь за благо родной матушки России. Вы скажете мне, что я по рождению немец. То будет верно, да не совсем. Я давно уже русский, и вся немецкая кровь вытекла у меня из моих жил на полях сражений. Я — русский, говорю я вам, и потому не могу более терпеть того, что происходит там, наверху, в нашем российском правлении, где засилье чужестранцев, особ чужой веры и чуждых нам, русским, государственных интересов».

Речь была вдохновенной, в высшем смысле патетической, воспламеняющей дух. Фельдмаршалу и теперь доставляло великое наслаждение как бы слышать собственные слова. Но сидящая перед ним дочь Петра хотела услышать от него иные слова, прямо до неё касающиеся. И он вспомнил их:

«Солдаты! В бедности и под постоянными угрозами живёт дочь нашего великого императора Петра, в чужих краях обретается его внук, а дерзкий проходимец, вор, изменник и похититель власти топчет грязными ногами их священные права и упивается русскою кровью. И мы будем терпеть его? Будем склонять наши гордые головы перед его изуверством?..»

Повторить всё это теперь вслух было совестно даже ему, готовому на многое вероломство. Он поведал ей лишь основной смысл, прибавив другие слова, с которыми к ней сегодня и шёл:

   — Видит Господь, матушка цесаревна, что я нижайше припадаю вновь к твоим ногам. Только повели — и тотчас исполню всё, что у тебя на уме. А на уме у тебя то, что и я в мыслях своих всегда держал и особливо держу ныне: ты — дочь того, кто и меня достал из грязи и ничтожества. — И с этими словами Миних встал перед Елизаветою на колени.

И тогда она выпрямилась, всею осанкою своею напоминая грозного своего отца.

   — Значит, ты тот человек, который короны раздаёт кому только захочет? Но я оную и без тебя получить имею законное право. И сделаю то, коли сама захочу. А теперь, ваше сиятельство, извольте оставить мой дом, дабы соглядатаи и шпионы ваших врагов, Остермана да принца, не донесли о вашем визите.

Нет, не таков был по своей природе Миних, чтобы сконфузиться и выйти как побитый шелудивый пёс. Он тоже поднялся, выпятил по-солдатски грудь и вышел вон, полный достоинства. И следом за ним в гостиную вошли Шувалов с Воронцовым и третий — Лесток.

   — Слышали? — обратилась к ним Елизавета. — Голову могу свою закласть: то, что было на уме у этого моего визитёра, почему бы не оказалось в головах моих супротивников? Я им поболее, чем сам неудавшийся первый министр, словно кость в горле. Так что неча далее сидеть сложа руки. Лесток, у меня до тебя дело. Пока, други мои, конфиденциальное. Вскоре понадобитесь и вы.

В аллее Летнего сада, где по утрам любил совершать променаж французский посланник, к нему подошёл Лесток.

   — Надеюсь, вы меня знаете, — сказал он.

Посланник учтиво кивнул.

   — Тогда вам, несомненно, известно, от чьего имени я с вами заговорил.

«Наконец-то! Свершилось то, к чему я стремился», — радостно подумал Шетарди и взял под руку лейб-хирурга:

   — В таком случае нам лучше всего уединиться в моём кабинете. Маркиз Жак Троти де ла Шетарди объявился на берегах Невы в качестве личного посланника короля Людовика Пятнадцатого в самом конце 1739 года. И его фигура, и то, с чем он изволил явиться, оставили в русской столице незабываемое впечатление. Он был молод, ловок, остроумен, и под его обаянием сразу же оказался почти весь императорский двор. Но не менее сильное впечатление оставило его окружение — двенадцать изысканных кавалеров в качестве сотрудников посольства, восемь духовных лиц и пятьдесят пажей. Кроме свиты при нём оказалось шесть поваров, среди которых один пользовался всеевропейской известностью, а также несчётное число камердинеров и ливрейных лакеев.

Особо позаботился маркиз по части своего гардероба: платья, которые он привёз, были от самых знаменитых модельеров, каких ещё не видывали ни Санкт-Петербург, ни столицы иных европейских государств. С ним была и самая изысканная мебель, и, сверх всего, багаж содержал не одну тысячу бутылок тонких французских вин, между которыми — шестнадцать тысяч восемьсот бутылок шампанского.

Въезжая таким манером в российскую столицу, посланник, разумеется, хотел показать, что должна означать Франция во всём мире. И в то же время, безусловно, желал подчеркнуть, что он намерен пробыть в России как можно дольше, пока не добьётся выполнения тех задач, которые наложило на него его собственное правительство.

Помнил ли Людовик Пятнадцатый ту свою романтическую пору молодости, когда русский царь прочил ему в невесты свою дочь? Теперь, когда он сам оказался на троне, он знал: та, которая могла стать спутницей его жизни и королевой Франции, влачит в далёкой стране жалкое существование.

Однако русская цесаревна вспоминалась не сама по себе, а в связи с тем, что и сам Людовик как король и его правительство очень хотели, чтобы их родная Франция стала единственной в Европе державой, с которой все остальные должны были бы считаться. Так, собственно говоря, и было. Вернее, так могло быть, если бы далеко на северо-востоке не существовало огромной и непонятной страны — России, которая почему-то всё время вмешивалась в европейские дела и постоянно пугала карты то Франции, то Англии или Пруссии. А надобно, чтобы русские целиком и полностью были вовлечены в свои собственные дела и начисто позабыли те времена, когда Россия под гром пушек и музыку военных оркестров прорубала свои окна в Европу.

«А что, если сделать ставку на обделённую цесаревну?» — подсказали своему королю вдруг пришедшую в их головы мысль министры французского кабинета. Потому, напутствуя своего посланника в дальнюю дорогу, Людовик прямо ему сказал:

   — Король хочет одного: видеть цесаревну Елизавету на престоле. И для этого готов оказать содействие, если только она даст ему возможность к тому.

Две странности содержала сия короткая речь: то, что король говорил о себе в третьем лице, и то, что напутствие это не содержало конкретной программы действий для посла. Впрочем, и первое и второе было в порядке вещей: Франция привыкла к галантному способу действий и к галантной, если так можно сказать, дипломатии.

Со времени своего приезда Шетарди не раз виделся с цесаревною и, пусть даже в самом коротком разговоре с нею, сумел передать ей смысл королевских слов. Но как их следовало понимать, маркиз и сам не мог бы объяснить с достаточною определённостью.

Ясно было одно: за помощь и поддержку, которую могла оказать Франция, Елизавета обязана была чем-то заплатить. Но какова могла быть эта помощь и, соответственно, плата за неё — обо всём этом и решилась Елизавета спросить у Шетарди через Лестока.

В кабинете посланника было уютно и в то же время просторно. Солнечный свет свободно лился сквозь высокие окна, заставляя ярко сверкать причудливую инкрустацию и позолоту на спинках кресла, на изгибах вычурных ножек письменного стола и различных шифоньерок и шкафчиков. Изысканное французское вино, налитое в высокие бокалы, отдавало блеском янтаря.