Сергей Тхоржевский - Портреты пером Страница 11

Занятый в Москве хлопотами по изданию сборника, он все откладывал возвращение в Одессу. Получил оттуда два письма, такие разные… «Одесса все по-прежнему однообразна и скучна», — сетовал в письме Розберг. А знакомая молодая дама, разошедшаяся с мужем-генералом, написала: «Мы очень веселимся в Одессе; я принимаю раз в неделю, танцуем до 5 часов утра. Я вижу отсюда вашу улыбку сожаления над таким удовольствием, но наконец у каждого свои удовольствия, а эти по крайней мере невинны… Отлично знаю, что наш добрый город Одесса имеет несчастие вам не нравиться».

В начале весны 1932 года сборник стихотворений Виктора Теплякова наконец вышел в свет.

Очень скоро стал очевидным неуспех книжки. Винить ли было критиков и читателей в равнодушии или непонимании? Честно говоря, далеко не все было удачно в этом сборнике, многое звучало тяжеловесно и невнятно…

Кажется, с большим интересом были приняты читателями его опыты в жанре эпистолярной прозы — письма из Болгарии… Может быть, стоит собрать их и попытаться выпустить отдельной книгой? Брат обещал всяческое содействие.

Виктор Тепляков вернулся в Одессу.

Осенью он отвел душу в новой своей элегии «Одиночество»:

Мне грустно! догорел камин трескучий мой:Последний красный блеск над угольями вьется…

Мы не знаем имени женщины, которой он увлекся тогда. Но не получилось в его жизни так, как в мифе о Пигмалионе и Галатее: не зажглось сердце в мраморе от прикосновения резца скульптора… И уже с горечью написал поэт стихотворение «Галатея»:

Кто ж мне жизнию повеет,Райский бред осуществит;Лед сердечный разогреет,Зной душевный прохладит? —Мрамор надобен мне чистый;Живо творческий резецВоплотит мечту Артиста,Упоение сердец!И любовь своим дыханьемСердце в мраморе зажжет,И в нее живым лобзаньемДушу дивную вдохнет…Но напрасно я питаюДень и ночь свою мечту —Изо льда ли изваяюГалатеи красоту!

Какие, при всей их горечи, певучие получились строчки: «Изо льда ли изваяю Галатеи…»

Брат Алексей напоминал из Москвы о планах издать письма из Болгарии отдельной книгой. Виктор Тепляков отвечал:

«Вы спрашиваете о турецких письмах! Гм! Они на мази, на ходу, мой почтеннейший!.. Первый том кончен и находится в руках переписчика… Обжегшись однажды на проклятых стихотворениях, что за радость задохнуться от угара нашей винегретной прозы? — Таковы должны быть об этой статье Ваши мысли… Скажите также без всяких обиняков, прислать Вам рукопись или нет?..

Я почти никуда не выхожу, никого не принимаю. Элегии покамест умерли и богу весть, когда воскреснут. Второй том писем, если не засну без просыпу, надеюсь кончить к весне».

Одесский «свет» его тяготил. Он не любил балы, великосветские приемы, не любил кичащихся своим чином, титулом, властью. Писал брату: «Я в минувшее время почитал всех мертво-живых Помпеев общества именно тем, что алгебра называет, кажется, отрицательным количеством. Теперь — что мне до сих вампиров!» Собственно, о том же он писал брату еще из Болгарии (к сожалению, письма из Болгарии нам известны лишь в том виде, в каком они вошли в его книгу): «…в раззолоченной петербургской гостиной я бывал гостем столь же несносным, как и всякий другой, и признаться ли Вам, что перед ярким бивачным огнем, под занавескою открытого неба, или даже один в своих огромных, с загнутою спинкою креслах (разумеется, не здесь, а в Одессе), я чувствую себя тысячу и один раз умнее и довольнее целым светом, нежели в толпе блистательных ягу (Вы, конечно, помните последнее гулливерово странствие), представителей его и моих глупостей. Что, в самом деле, мне, страннику из племени простосердечных, подобно гурону фернейского краснобая [то есть Вольтера, написавшего повесть „Простосердечный“],— что мне, говорю я, до ваших князей A. Б. В., до графов Г. Д. Е., до генералов Ж. З. И.!»

Однако именно от них, власть имущих, зависело, как сложится его судьба.

Это самое письмо свое включил он в книгу «Писем из Болгарии» не в том виде, в каком написалось оно «перед ярким бивачным огнем». Так, «один, в своих огромных, с загнутою спинкою креслах (разумеется, не здесь, а в Одессе)» — вставлено позднее: до отплытия в Варну не было у него в Одессе ни своего угла, ни, тем паче, никаких кресел. А презрительное перечисление по буквам алфавита князей, графов и генералов, возможно, пришлось автору как-то выправить, дабы, например, не оказалось в перечислении графа B. (Воронцов такого упоминания не простил бы!).

Книга «Письма из Болгарии», благодаря попечениям брата, вышла из печати к осени 1833 года в Москве. Вероятно, был это, по замыслу, лишь первый из двух томов, так как вошли в него письма из Варны, Гебеджи, Девно и Правод и не вошли более поздние письма из Сизополя и Анхиало. Второй же том мог вызвать возражения цензуры: тяжелые картины чумы в военном лагере под Сизополем могли быть сочтены неуместными и нежелательными на печатных страницах.

Мы не знаем, то ли эта книга, то ли стихи Виктора Теплякова обратили на него благосклонное внимание жены графа Воронцова, Елизаветы Ксаверьевны (той самой, в которую прежде был влюблен Пушкин). В октябре она дважды присылала Теплякову приглашения в генерал-губернаторский дворец: один раз — на обед, другой раз — на прием в честь турецкого посла. Конечно, Тепляков оказывался там лишь одним из многочисленных гостей, но все же внимание графини Воронцовой было благодетельным (и впоследствии он с признательностью вспоминал о ней).

Воронцов переслал экземпляр «Писем из Болгарии» в Петербург, военному министру — для преподнесения императору от имени автора. Можно предположить, что это было идеей Елизаветы Ксаверьевны: она понимала, что, если книга обратит на себя высочайшее внимание, это может оказать автору лучшую протекцию.

Он же мечтал, что его снова пошлют в какое-нибудь путешествие, может быть в Константинополь… Черт возьми, без протекции никак было не обойтись.

И еще одна знатная одесская дама отнеслась к Теплякову с особенным сочувствием — графиня Роксандра Скарлатовна Эдлинг.

Ей было сорок семь лет. В молодости она была фрейлиной жены императора Александра I, замуж вышла поздно, детей у нее не было. Отец ее был молдаванин, мать — гречанка, муж — то ли немец, то ли голландец, родиной своей она считала Грецию, большую часть жизни провела в России, родным же языком ее был французский. Она была умна, интересна, устраивала у себя дома званые вечера по четвергам.

Возможно, она уже тогда рассказывала друзьям о том, о чем писала в воспоминаниях. По ее словам, Александр I, которого она хорошо знала лично, понимал необходимость отмены или хотя бы ограничения крепостного права в России: «Александр был проникнут этой великой задачей, но его ужасала мысль об опасностях, которые могли постигнуть его родину от преобразования столь необходимого». Думается, графиня Эдлинг не совсем верно оценивала императора Александра (был он, говоря словами Пушкина, «властитель слабый и лукавый», — графиня Эдлинг знала, что он слаб, и не предполагала, что он лукав). Но она сознавала необходимость преобразований в России — значит, должна была сочувствовать замыслам декабристов. Так же, как сочувствовал им Виктор Тепляков. При близком знакомстве он угадал в этой женщине родственную душу.

Она очень скоро стала ему верным другом и всячески старалась ему помочь.

Ее одесский дом находился на углу Театрального переулка и Екатерининской. На той же улице жил ее брат, человек весьма консервативный, бывший чиновник министерства иностранных дел и давний друг управляющего Азиатским департаментом того же министерства, старого грека Родофиникина. Через брата графиня Эдлинг намерена была достать Теплякову рекомендательные письма…

В начале апреля 1834 года, с наступлением теплых дней, она уехала в свое имение Манзырь в Бессарабии. Оттуда в конце месяца прислала Виктору Теплякову письмо (по-французски, конечно, так что привожу его в переводе): «К Вам, кажется, можно применить поговорку об отсутствующих: с глаз долой — из сердца вон: Вы не только не приехали ко мне, как я надеялась, но даже не писали, как обещали. Все же, я думаю, в один прекрасный день Вы вспомните меня, теперь же посылаю рекомендательное письмо для Константинополя… Но уедете ли Вы? Я в этом совсем не уверена, зная, как несчастлива ваша звезда».

Он тоже не был уверен. И отчаянно досадовал, что время проходит в пустых ожиданиях. Завел себе палку с надписью: «memento mori» — «помни о смерти». Для него эта надпись, конечно, означала: «надо спешить жить!».