Владислав Бахревский - Самозванец Страница 11

Смертная белизна лесов обернулась такой молодой, такой живою плотью, словно это было тело невесты, сбросившей покровы ради любимого. И небо переменилось. И небо стало плотью, плотью всемогущего солнца.

Марина чувствовала, как воздух припадает к ней, к ее щекам, губам, глазам, как хватает он горячими прикосновениями кончики ее запылавших ушей. Засмеялась.

— Нарзежона! Нарзежона круля! — и повторяла по-русски: — Невеста! Невеста короля!

Движение вдруг стало замирать, полет полей накренился на одно крыло, и все замерло.

— Что случилось? — крикнула Марина пану Тарло, своему советнику.

Пан Тарло подскакал к саням.

— Река Утра, государыня!

— Так и что же?

— Но это граница Литвы и России.

— Здесь граница Литвы?

— Прежняя граница, государыня. Давняя! Но всем это интересно.

— И мне тоже! — лицо Марины вспыхнуло гневом. — Да помогите же мне выйти из санок!

Красота пышущего солнцем белого поля погибла. Гусары, вольные шляхтичи, драгуны — рассыпались по полю, над черною Утрой, с которой бурные февральские ветры унесли снег, а тот, что выпал за ночь, подтаял на разбушевавшемся солнце.

— Все это было наше! — восторженно воскликнул седоусый Юрий Мнишек и распахнул руки. Алый кунтуш под собольей шубою пламенел, красное молодило воеводу. — Так было, Панове! Но так и будет!! Не сабля достанет нам славу и богатство, но любовь. Любовь моей дочери. Помните об этом, панове!

Поезд снова тронулся, но езда опять была недолгой.

На другой стороне реки, в селении ударили колокола, и на дорогу, с крестами, с иконами, с хлебом-солью, вышли к своей будущей царице крестьяне.

Ритуал этот был для Марины испытанием. Превозмогая отвращение к запаху овчинных шуб, к грубым, косматым от бород лицам, расплывавшимся перед ней в улыбках, к корявым рукам, подававшим ей этот их хлеб, эту их соль. Иной раз ведь совершенно черную! Для вкуса и пользы крестьяне перемешивали соль с березовым углем.

Марина отведывала хлеб- правду сказать, всегда вкусный, воздушно высокий, взирала на кланяющихся крестьян, слушала молитву попа и, подарив народ улыбкою, торопилась в сани. Торопливость ее люди одобряли.

— К жениху спешит! К свету Дмитрию Ивановичу!

Марина же, садясь в санки, выплевывала хлеб в ладошку, прополаскивала рот крепким вином и натирала руки розовым маслом.

Но иногда и забывалась. Съедала вкусную корочку. И если плевалась, то уж ради одной прислуги своей.

В середине апреля, сменив сани на карету, царская невеста въехала под колокольный звон в Вязьму, в окрестностях которой для нее был приготовлен дворец Бориса Годунова.

Юрий Мнишек тотчас отправился в Москву на последние перед свадьбой переговоры.

Встретила его Москва 25 апреля колоколами, пушечной пальбой, игрою польской музыки.

Вид зятя ошеломил сандомирского воеводу. На блистающем троне, низвергая при каждом движении водопады алмазного огня, восседал тот, кто пришел к нему в дом его с блудливыми глазами лжеца.

По правую руку самодержца патриарх, митрополиты, епископы, по левую бояре, цвет Российской пержавности.

Мнишек, распираемый восторгом, воскликнул:

— Давно ли с участием искренним и нежным я жал руку изгнанника, гостя моего печального? Эту державную руку, к которой я допущен для благоговейного лобызания! О счастье! Как ты играешь смертными! Но что лепечет язык мой неверный и невежественный! Не слепому счастию. Провидению дивимся в судьбе твоей, великий государь великого государства! Провидение спасло тебя и возвысило к утешению России и всего христианства!

Ты делишь свое величие с моею дочерью, умея ценить ее нравственное воспитание и выгоды, данные ей рождением в государстве свободном, где дворянство столь важно и сильно, а всего более зная, что одна добродетель есть истинное украшение человека!

Дмитрий слушал тестя, сияя влажными глазами, но не промолвил ни единого слова. Его царскими устами был Афанасий Власьев.

И за трапезою в честь дорогих гостей сидел за отдельным столом. Юрия Мнишека и Адама Вишневецкого побаловал Дмитрий лишь тем, что подавали им яства на золотых тарелях.

17

Дело предстояло утомительнейшее. Чтобы лишить упрямцев самого воздуха державных Грановитых палат, Дмитрий собрал совет церковных иерархов, ближних бояр, родственников своих и невестиных в новом деревянном дворце.

— Под шелковыми небесами, надеюсь, черные мои вороны тоже станут как шелковые, — подмигнул Дмитрий Басманову и приложился к потайному окошечку, чтобы по лицам советчиков угадать их настроение.

Адам Вишневецкий был мрачен, он уже успел объявить, что прибыл получить сполна тысяч сорок золотых, которые издержал, собирая людей для похода царя Дмитрия на Годунова. Вишневецкого слушал казначей Власьев и не сказал ему ни да ни нет, но так не сказал, что было ясно — это окончательное нет.

Юрий Мнишек прибавил в величавости. Он то и дело правил левою рукою левый ус, который у него лихо топырщился. Хотелось выглядеть орлом, но несерьезный ус придавал лицу что-то уж очень петушиное.

— Будет ли тесть за Адама просить? — подумал вслух Дмитрий. — Они как-никак родственники.

И улыбнулся, сообразив, что Адам скоро будет приходиться ему, царю русскому, свояком. Брат Адама женат на младшей сестрице Марины.

Думал о поляках, а глазами уперся в Гермогена, казанского митрополита. Красавец старик! Ему уж, говорят, семьдесят пять, но красавец! Глаза зеленющие, что тебе изумруды, огромные, брада шелковая, седина голубизною отливает… На лице — ни морщинки. Его преосвященство — из донских казаков. Донцов Дмитрий знал.

Если у них дурак, так дурак, а уж коли умный, так умный.

Впрочем, те и другие на правде спотыкаются, не умеют порожка сего невидимого переступить…

— А ведь что-нибудь ляпнет старикан, — предположил Дмитрий, и как в воду глядел.

Первым о свадебных делах сказал свое слово патриарх Игнатий. Говорил он ласково, обводя совет ласковыми глазами.

— Царица наша рождена в римской вере, в христианской вере. По сему будет ей добродетельно и негрешно посещать православные наши церкви. Я сам стану приобщать ее Святым Тайнам. Но царице не возбраняется иметь свою латинскую церковь, блюсти уставы, коим она обучена с детства.

— Окрестить ее надо! — сказал с места коломенский епископ Иосиф.

— Государь пожелал, чтобы супруга его была венчана на царство. Обряд венчания предполагает возложение животворящего креста и миропомазание. Это явится приобщением государыни к святоносному Духу православия. Дважды крестить христианина нельзя. Это еретичество.

— Что есть еретичество, мы не хуже твоего знаем, святейший, — вспылил, вскакивая на ноги, митрополит Гермоген.

— О! Я не желаю ссоры между моими возлюбленными пастырями! — тотчас вступил в разговор Дмитрий. — Будет ли праздник праздником, если он поставлен на дрожжах несогласия? Дело надо кончить к обоюдному согласию. Кстати, надо нам быстро решить одно небольшое и простое дело. Свадьба требует больших расходов, а впереди поход. Драгоценные мои, светоносные пчелы, собиратели нектара Божественной истины! Я прошу помочь казне. Мои запросы не так уж и велики.

Пусть Иосифо-Волоколамский монастырь даст мне три тысячи, а Кирилло-Белозерский — пять тысяч рублей.

— Государь, но ты уже взял с Троице-Сергиева монастыря не три и не пять, а все тридцать тысяч! — воскликнул коломенский епископ Иосиф.

— Не мне нужны деньги, я ем и пью не больше вашего. Деньги нужны отечеству. Я иду избавить Россию от вечного страха перед нашествием с юга. Мне бы хотелось, чтобы вы сами, подумав, дали бы часть церковных доходов на общее дело.

— На общее дело, ежели оно чистое и воистину общее, денег не жалко, сказал Гермоген. — Но вот ежели царская невеста не будет крещена, то такая свадьба станет нам всем в великую стыдобу, ибо такая свадьба есть беззаконие перед Богом и перед всем русским православным народом!

— Без крещенья нельзя! — согласились с Иосифом и Гермогеном архимандриты чудовский и Новоспасский.

Им возразил со стороны поляков Андрей Лавицкий.

— Нет закона ни у вашей церкви, ни у нашей, который бы воспрещал браки между христианами греческого и римского вероисповедания. Но нет и другого закона, который требовал бы жертвовать одному из супругов своею совестью. Предок царя Дмитрия Иоанновича, великий князь Московский Василий III, женившись на Елене Глинской, дал ей полную свободу в выборе веры.

Есть и другие примеры.

— Верно ли в царских делах угождать бессмысленному народному суеверию? — выставился со своим умом Юрий Мнишек.

— В словесах — мы герои! — пристукнул митрополичьим посохом Гермоген. Не перекрестите Марину — будет она народу русскому не матерью, но бесстыдной девкой!