Льюис Уоллес - Бен-Гур Страница 111

Пока вновь прибывшие рассматривали проповедника, остановившись посреди двигавшейся им навстречу толпы, другой человек, сидевший на камне на берегу реки, был погружен в раздумья, – возможно, о проповеди, которую он только что услышал. Неспешно встав с камня, он стал медленно подниматься по прибрежному склону от реки. Он шел несколько под углом к направлению, которым следовал Назорей, и путь этот привел его к стоявшему на месте верблюду.

Каждый из них – проповедник и незнакомец – следовал своим путем, пока не оказались: первый в двадцати, а второй в десяти ярдах от животного. В этот момент проповедник остановился и, отбросив с глаз мешавшие ему волосы, взглянул на незнакомца. Всмотревшись в его лицо, проповедник вознес руки к небу, и по этому его знаку все, кто его увидел, тоже остановились, застыв в позе слушающих. Когда же установилась полная тишина, посох в правой руке Назорея медленно опустился, указывая на незнакомца.

И все, кто до этого был только слушателем, стали еще и очевидцами происходящего.

В тот миг, повинуясь одному и тому же импульсу, Балтазар и Бен-Гур, всмотревшись в человека, на которого указывал посох проповедника, испытали одно и то же чувство. Незнакомец был чуть выше среднего роста и стройного, даже изящного сложения. Движения его были спокойными и неторопливыми, они казались привычными для человека, большую часть времени погруженного в раздумья над серьезными вещами. Просто и изысканно был и одет этот человек: носимый под верхней накидкой хитон с длинными рукавами закрывал его колени. Еще на нем была верхняя рубаха, называемая талифом; на левой руке незнакомец нес обычную в этих местах наголовную накидку. Красная лента, которой эта повязка удерживалась на голове, спускалась вдоль его бока. Эта лента, да еще узенькая голубая полоска по нижнему краю талифа были единственными цветными пятнами в одежде незнакомца; все остальное его одеяние было сшито из простой холстины, сейчас покрытой желтоватой пылью пустыни. Сандалии на ногах странника были самого простого вида. У него не было ни сумы, ни пояса, ни посоха.

Но все это трое путников заметили лишь мельком и скорее как частности, гармонирующие с внешностью и чертами лица человека, которые заставили всех остановившихся по знаку проповедника устремить на него свои взоры.

Голова незнакомца была открыта свету, изливающемуся на него с безоблачного неба. Длинные и слегка вьющиеся волосы, разделенные пробором посередине и окаймлявшие его лицо, слегка отливали темным золотом там, где их касались отвесно падавшие лучи солнца. Под высоким лбом и черными, высоко выгнутыми бровями горели темно-голубым светом большие глаза. Длинные ресницы, иногда встречающиеся у детей, но редко у взрослых мужчин, несколько приглушали этот блеск, придавая взгляду незнакомца выражение чрезвычайной нежности. Что касается других черт его лица, то трудно сказать, были ли они греческими или еврейскими. Утонченность выреза ноздрей и очертания рта были несколько необычны для семитского типа лица. Если же принять во внимание нежное выражение глаз, хрупкость сложения, шелковистость волос и мягкость бороды, курчавившейся на его лице, то ни один солдат не посмеялся бы над ним при случайной встрече, не нашлось бы такой женщины, которая бы с первого взгляда не испытала безотчетного доверия к нему, не нашлось бы такого ребенка, который бы не протянул тут же руку этому незнакомцу и безыскусно не поверил ему; никто и никогда не назвал бы его иначе как прекрасным.

Еще надо сказать, что эти черты лица имели выражение, которое, по мнению смотрящих на него, можно было определить в равной степени как понимание, любовь, сострадание или печаль; хотя, точнее говоря, это было смешение всех этих чувств – выражение, которое было бы вернее всего определить как знак безгрешной души, обреченной видеть и понимать крайнюю греховность тех, среди которых человек жил. Тем не менее никому из вглядывающихся в лицо этого человека не пришла бы в голову мысль о его слабости. Во всяком случае, они чувствовали, что эти качества – любовь, сострадание, печаль – были результатом осознания своей силы нести страдание, а не причинять его: таковыми были мученики и адепты веры, святые, записанные в мартирологи. Та же аура исходила и от этого человека.

Неспешным шагом он приближался к трем путникам.

Теперь скорее Бен-Гур, сидевший в седле с копьем в руке, мог бы привлечь внимание Царя; но все же взгляд приближающегося человека был направлен не на него – и даже не на Айрас, – но на старого Балтазара.

Царила абсолютная тишина.

Внезапно Назорей, по-прежнему державший в руках указующий на незнакомца посох, громко воскликнул:

– Узрите Агнца Господня, который возьмет на себя грехи мира!

Люди в толпе стояли тихо, застыв на месте при словах проповедника, странных для них и за пределами их понимания. На Балтазара же слова эти произвели действие чрезвычайное. Судьба дала ему еще одну возможность увидеть Спасителя людей. Вера, которая много лет назад привела его к пещере под Вифлеемом, по-прежнему обитала в его сердце; и если ныне вера дала ему видение куда более ясное, чем у окружавших его людей, – способность видеть и понимать, на кого он сейчас смотрит, – то эту способность он заслужил всей своей жизнью. Идеал его веры был сейчас прямо перед ним; совершенный лицом, обличьем, одеянием, возрастом; он был видим Балтазаром и узнан им. Ах, сейчас должно было случиться нечто такое, что совершенно ясно, без всяких сомнений, укажет собравшимся, кто этот незнакомец!

И это случилось.

Именно в этот момент, словно отвечая на невысказанную просьбу трепещущего египтянина, Назорей повторил свои слова:

– Узрите Агнца Господня, который возьмет на себя грехи мира!

Балтазар упал на колени. Ему не нужны были никакие объяснения. И, словно сознавая это, Назорей обратился лицом к смотревшим на него в удивлении людям и продолжал:

– Это Тот, о Котором я говорил: «Идущий позади меня идет впереди меня», потому что Он передо мною. И я не знал Его: но он должен быть явлен Израилю, поэтому я был послан крестить водой. Я видел, как сошел с небес Дух Святой, подобный голубю, и увенчал Его. И я не знал Его: но Тот, Кто послал меня крестить водой, произнес в душе моей: «На кого снизойдет Дух Святой и увенчает Его, есть Тот, Кто будет крестить Духом Святым. И я видел это и свидетельствую, что это… – он замолк на несколько секунд, по-прежнему указывая посохом на незнакомца в белых одеждах, словно для того, чтобы придать совершенную достоверность своим словам и действиям, – я свидетельствую, что это есть Сын Божий!

– Это Он, это Он! – воскликнул и Балтазар, обратив к небу полные слез глаза.

В следующее мгновение он упал без сознания.

Бен-Гур в этот момент всматривался в лицо незнакомца, хотя интерес его был совершенно другого порядка. Он не остался невосприимчивым к чистоте черт его лица, к его задумчивости, хрупкости, скромности и святости, но все же в сознании его билась одна только мысль: кто этот человек? И что он такое? Мессия или царь? Вряд ли можно было представить себе человека более нецарственного вида. Наоборот, при виде его спокойной, мягкой внешности сама идея о войне и завоеваниях, о страсти повелевать развеивалась подобно утреннему туману. Совершенно искренне Бен-Гур был вынужден признаться самому себе: должно быть, прав Балтазар, а не Симонидис. Этот человек пришел не для того, чтобы снова возвести трон, подобный Соломонову; он не обладает ни характером, ни государственным гением Ирода; он вполне может быть царем, но владеть ему дано царством иным, куда более великим, чем Рим.

Все это было отнюдь не логическим выводом, сделанным Бен-Гуром, но всего только впечатлением, произведенным на него обликом незнакомца. Но когда оно еще только складывалось в его сознании, из глубин памяти всплыло нечто подобное. «Совершенно точно, – сказал он про себя, – я уже видел этого человека; но где и когда?» Этот взгляд, тихий, сочувственный и исполненный любви, когда-то в прошлом уже обращался к нему, как сейчас он обращался к Балтазару. Сначала смутно, а потом абсолютно четко в памяти его всплыла площадь у источника в Назарете, когда римские стражники вели его на галеры, и Бен-Гур содрогнулся всем своим существом. Эти руки помогли ему, когда он терял последние силы. Это лицо, склонившееся тогда над ним, он с тех пор не забыл. И в потоке нахлынувших на него чувств он не разобрал объяснения проповедника и расслышал лишь его последние слова – слова столь чудесные, что до сих пор они звучат в мире:

– … это есть Сын Божий!

Бен-Гур соскочил с коня на землю, чтобы воздать дань уважения своему благодетелю; но в этот момент Айрас воскликнула, обращаясь к нему: