Олег Фурсин - Барнаша Страница 116

— Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам.

Так сказал Учитель своим ученикам по поводу всего того, что произошло. Он не знал, что завтра — день его смерти. Но, предчувствуя опасность и смерть, хотел оставить им память о себе. Вот такую — не как об Учителе, а как о друге.

И он преломил хлеб — льхэм, возблагодарив Господа, раздал его тальмидам[353], сказав, как всегда, «Д’на ху бисри» — «это тело моё». Затем благословил чашу с хамрой[354]. Отпил из чаши глоток и, пуская её по кругу, сказал: «Д’на ху дами» — «это кровь моя».

И попросил их творить это всегда в воспоминание о нём. Уже потому, что никто не возразил, не стал расспрашивать, а что же с ним станется, и почему они будут вспоминать о нём, а не быть с ним рядом, стало ясно — они тоже предчувствуют недоброе. Они боятся за себя, понимал он, ибо им грозили хэрем[355] и отнятие имущества. За сорок дней до пэсаха[356] был объявлен клич: «Йэшуа Г’ноцри будет побит камнями за колдовство, и подстрекание, и отвращение Йисраэля; всякий, кто может сказать что-либо в его защиту, пусть придёт и вступится за него»[357].

Они пришли в Иерусалим, и Он говорил в свою защиту сам, и был жив до сих пор, и не побит камнями, Но как долго это могло длиться?

Даже Мариам почти отпустила Его из жизни. Она стремится провести с ним каждое свободное мгновение, она прикасается к нему руками, ласкает его лицо — большего перед родами позволить себе нельзя, они давно уже не были близки… Но всё это — словно в последний раз, лихорадочно, жадно, быстро. Вот и сейчас она сжимает в своей руке его ладонь, не отпуская, почти вцепившись в неё, ему не больно, конечно, её рука так легка, но не ощутить её тревогу и боль в этом жесте невозможно. И её желание насытиться каждым мгновением любой близости, даже такой, украденной, явно осуждаемой большинством его учеников, тоже нельзя не почувствовать.

Пять дней назад, в Вифании, она вошла к нему, когда он возлежал с учениками, и с братом её Лазарем. Марфа служила им за столом. Не глядя ни на кого, вылила ему на ноги фунт нардового драгоценного мира, и отёрла волосами своими. Дом наполнился благоуханием от мира. Как тогда, в доме Симона-фарисея. Но только тогда она была полна надежд, и лицо её сияло любовью и радостью. Любовь есть и сейчас, только радость и надежда покинули Мариам. Драгоценный дар Господа — ребенок в её чреве! Он даст ей силы жить, если с ним и впрямь что-то случится. Иоанна не оставит Мириам. Полная жизни, вечно улыбающаяся Иоанна, счастливая мать мальчика-крепыша, которого она обожает, и Хуза, её благодарный муж.

Что бы там ни было, а Мариам в надёжных руках. Есть у неё и друг из числа учеников, Дидим. Он искренне привязан к женщине, что стала подругой Иисусу. С ним не может быть плохого, его защитит отец. И Дидим не оставит Мариам без заботы и защиты. Есть, наконец, и Иосиф. Мир не без людей, не всё Иудами заполнен он. Как он тогда вскинулся, как загорелся ненавистью и злостью, увидев её поступок!

— Для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим?

Не о нищих позаботился Иуда, не о них опечалился! Всё потому, что вор. Не хватает Иуде тех денег, что он таскает из денежного ящика, принадлежащего всем. Он носит то, что в него опускают, и он же вынимает оттуда. И тех денег, что дают римляне, тоже не хватает. На что ему деньги? Семьи нет у него, кормить некого. Сам он не голоден, благодарение Господу, в стране немало мест, где ждут Иисуса с учениками, там есть и кров, и хлеб. Одежда у них всех простая, в дороге, в которой они без конца, другая не нужна. Так на что деньги?

Иисус ответил тогда Иуде:

— Оставьте её. Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда.

Мариам любила его, то был знак её любви. Он не хотел делить эту любовь с учениками. Всё остальное и так им принадлежало. А ведь Мариам взяла деньги на ароматы не из ящика на поясе Иуды. Она, а также Иоанна, и Сусанна, — они щедро делились своим имуществом с Иисусом и его учениками. Служили имением своим. Для них, в отличие от Иуды, всё, что касалось Иисуса и его учения, было общим и самым важным делом на свете.

Почему он потерял Иуду? Как это получилось, ведь столько же, если не больше, тепла подарено ему, как другим. Он держал его руки в своих, учил эти руки чувствовать, понимать боль. Он наставлял, рассказывал. Учил любить и сострадать, быть добрым, быть смиренным. Почему всё его долготерпение, все волны милосердия и любви, направленные на эту жестоко искушаемую душу, разбились о гордыню Иуды? Он скорбел о нём. То была та самая скорбь, что заставляла плакать его над обречённым Иерусалимом. «Как оставлю тебя?» — вот что было главным в его мыслях об Иерусалиме. Там, в этом городе, который он так любил, оставалась плоть его и кровь, оставались такие, как Иуда. И, как не сумел он спасти ученика, так не спасти ему город — сердце родной земли…

Вот и сейчас — неспокоен Иуда, очень неспокоен. Что гложет его, хотелось бы знать. Хотя догадаться нетрудно. Здесь, в этом доме, он ещё не бывал. Иисус берёг до сих пор своих сторонников, родственников Иосифа. Сегодня утром он послал Симона Кифу и Иоанна в Иерусалим, указав им тайный знак, сказал, что при входе в ворота они встретят слугу с кувшином воды, почерпнутой в одном из источников для вечернего употребления. Следуя за ним, они придут в дом, и встретившему их передадут о намерении Учителя собраться в этом доме сегодня с учениками. Симон и Иоанн, встретившись в условленном месте с остальными учениками, привели их в этот дом, где ждал их Иисус вместе с женою. Ещё один дом, в котором живут любящие Иисуса. Ещё один дом, о котором Иуда донесёт теперь римлянам: «Вот дом, где живут сообщники Его». И возьмёт сребренники в руки, жалкие сребренники. Иуда, не надо, не надо так дёшево ценить свою душу! Не слышит, и уже не услышит никогда ученик. Что же, да пребудет с ним мир навсегда.

Иисус тронул за руку непокорного ученика, так, чтоб никто не заметил. Лишь Мириам да Иоанн, всё ближе подбирающийся к Учителю, услышали его слова:

— Что делаешь, делай скорее.

Вспыхнул Иуда, покраснел до корней волос. Значит, прав Иисус, прав. Сердце учителя рыдало…

Иуда покинул верхнюю горницу. Иисус остался с двенадцатью. Для каждого их них нашёл он в этот вечер доброе слово.

73. Арест

В четверг с заходом солнца наступило 14 число месяца нисана[358], 3488 года от Сотворения Мира. В жилище к Ханану настойчиво постучались незваные гости. Немногие в Иудее могли позволить себе такую дерзость, если таковые имелись вообще. Кроме, разумеется, римлян. Собственно, это они и были. С десяток римских воинов во главе с кентурионом, на шлеме которого красовался посеребрённый гребень, стояли у его ворот.

Кажется, ко всему за эти годы Ханан привык, и уже не хватался за область сердца, когда прибывали посланные от Пилата. В конце концов, должность свою он не отправлял официально, а значит, случись что, скорее придут в первую очередь к зятю. К нему — во вторую, а он не из тех, кто не успеет подготовиться. Намного раньше, чем римляне достигнут его дома, свежие новости достигнут ушей Ханана, как свежий ветерок перегоняет чинно шагающего по улице равви. Это — его город, как бы там не думали римляне.

Поэтому, когда его разбудили, а, несмотря на приближающиеся праздники, Ханан не нарушал собственного распорядка дня (это дело зятя, заниматься праздничными приготовлениями), он не слишком всполошился. Оделся, вышел к кентуриону — не хватало ещё осквернить дом свой накануне пэсаха присутствием язычника. При свете луны и нескольких вынесенных из дома светильников ему было вручено послание от Пилата. Писал, конечно, не прокуратор, для того у него имелись писцы. Но скриба[359] не сумел испортить даже переводом замечательно краткий слог прокуратора. Чудесные, замечательные строчки, которые гласили: «Я обещал и выполняю. Спеши, пока не передумал. Мой человек покажет, где Он».

Подняв голову, Ханан стал искать глазами «моего человека». Таковым оказался неплохо знакомый первосвященнику Иуда. Ушами Ханана он не был, это правда, у него имелось много других осведомителей. Но жизненные дороги первосвященника и человека Пилата уже пересекались.

Он был полезен ненадолго, потом исчез. Вот, значит, чем был занят — служил Пилату. А ведь говорили, что видели его в числе учеников Иисуса, и Ханан не удивился этому. Зилоты, нарушители спокойствия, вечно они там, где неприятности. А этот, он был связан с ними… Собственно, именно близкое знакомство Иуды с зилотами и использовал Ханан тогда.

Священник нахмурил брови, воспоминание было не из приятных, и если римляне прознают, жди неприятностей! Однако, теперь не до этого, надо спешить. Да и сам посланец Пилата жмётся к стене, не стремится выйти на свет, быть узнанным. Значит, скорее всего, о том деле промолчал, и немудрено, сам был замешан… Ханан уже давно уяснил, что общая тайна крепко удерживает, а подчас и объединяет, даже самых непримиримых врагов.