Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев. Книга 2 Страница 118

Так был вовлечен в круг Пугачёвских дел один из самых верных приверженцев царя-самозванца — яицкий казак Афанасий Петрович Перфильев.

Поклонившись, Перфильев было собрался уходить, но Пугачёв остановил его.

— Подай-ка мне обутки сюды, — неожиданно сказал он, мотнув рукой к печке, где лежали сапоги.

Перфильев с готовностью подал.

— Пособи-ка обуться, брат… — сказал Пугачёв и вытянул ногу, зорко наблюдая за выражением лица Перфильева.

Тот, припав на колени, со всем усердием напялил на ногу Пугачёва сначала теплый чулок, затем форсистый подкованный сапог, вскочил, ухватился за ременные ушки и натянул поглубже, сказав при этом:

— А ну, притопните, ваше величество, ногой-то… Вошел-ли?

— Вошел. Спасибо, — ответил Пугачёв и многозначительно добавил:

— Не гордый ты, без чванства. Ну, а другой сапог я уж сам. — Однако правую ногу обувать Пугачёв не стал. Спросил казака:

— Слыш-ко, Перфильев, а что да что про меня в Питере-то балакают?

— Да кто его ведает, батюшка… Чернь проговаривается, пьяненькая, да и то не въявь, а скрытно: явился-де возле Оренбурга государь Петр Третий и города с крепостями берет…

— А что ж, сущая истина! — сказал Пугачёв. — Сам видишь, сколько крепостей взято. А народу у меня несметно, кажинный божий день пятьсот да тысяча, пятьсот да тысяча! Меня чернь с радостью везде примет, куда бы ни пошел я. Крестьянство, как стадо без пастыря, только голоса моего ждет. А я, братец, уж крикнул, крикнул! Аж гулы кругом пошли! Ну, а как, того… наследник мой?

— Павел Петрович обручен, а теперь, поди, и свадьбу сыграли…

— Ах, ах!.. Не довелось мне на свадьбе у сынка своего погулять. — Пугачёв вздохнул и опустил голову. — Детище мое рожоное… — Затем он поднял лицо, глаза его были влажны. Встряхнув волосами, спросил в упор:

— Веришь ли мне, Перфильев, что есть я истинный Петр Федорович Третий, император?

Перфильев замялся. Пугачёв пронзил его строгим взглядом. Казак дрогнул. Испорченное оспой лицо его стало сизо-красным, как бурак, небольшие острые глаза неспокойно шмыгали по сторонам.

— Отвечай, Перфильев, — дружелюбно повторил Пугачёв и как бы приоткрыл для казака некую лазейку:

— Веришь ли обету моему?

— Верю, ваше величество! — громко, с облегчением выкрикнул казак.

— Верь, Перфильев!.. Ты в меня верь, а я в тебя и во всех вас верю, а наипаче народу-труднику… по зову его и объявился. И еще скажу: ежели не будет в нас веры обоюдной, от нашего дела, от обета нашего одни черепки, как от разбитого горшка с кашей, останутся, а каша-то барам в лапы угодит.

Я есть царь твой, а ты мой верный раб. На том стой до смерти!

Пугачёв подарил Перфильеву кармазиновый красный кафтан, одиннадцать рублей денег и коня.

Едва казак ушел, Емельян Иванович, кряхтя, стащил сапог с ноги и, оставшись снова босым, принялся за прерванную работу. Серп месяца еще больше высветлился и успел подняться над пуховыми, погрузившимися в сумрак крышами. В зеленоватом небе взмигивали звезды. Ермилка принес две зажженные свечи, задернул окна занавесками.

— Ваше величество, — сказал, входя, Давилин, — к вам выборные от Воскресенского завода просятся. Да еще от четырех волостей ходоки-крестьяне.

— Фу ты, и заняться не дадут, — молвил Пугачёв и сплюнул. — Ну ин ладно!.. С завода пущай войдут, а крестьян на утро, либо… в Военную коллегию пусть. Стой, крикни-ка Нениле, валенки мои на полатях… Да подай-ка сюда государев кафтан мой при ленте, при звезде который.

О приезде из Петербурга Перфильева и о том, что государь почтил его богатыми дарами, уже знала вся армия. А перебежчики донесли о нем весть и до Оренбурга. Сам Пугачёв и атаманы пустили молву, что прибыл из столицы гонец с известием от самого наследника Павла Петровича: наследник выйдет-де скоро на помощь отцу с сильным воинством и тремя генералами.

Вскоре сам Пугачёв с двухтысячным отрядом подступил рассыпным строем к городу. Все яицкие казаки, оставшиеся верными правительству, залезли на вал крепости в надежде увидёть Перфильева, которого знали лично.

Было раннее утро. Красноватый шар солнца медленно выплывал из-за горизонта. Перестрелка не зачиналась. Обе стороны оглядывали друг друга.

Перфильев молодцевато вымахнул вперед своей части и, подъехав к валу, закричал:

— Эй, казаки-молодцы! Поприглядитесь ко мне да узнайте-ка, кто я есть!

Тысячи любопытных глаз влипли в бравого наездника, любовались его красным, с меховым воротником, кафтаном, лихо заломленной на затылок высокой шапкой, серым, удало приплясывающим конем.

— А кто ж тебя знает, кто ты! — кричали с крепости. — Видим, что казак… У кого барского-то коня украл?

— Я есаул яицкого войска, Перфильев, был по вашим делам в Петербурге.

А оттуда прислан великим князем Павлом Петровичем. С приказом к вам, яицкие казаки! Чтобы вы крепость бросали да шли бы служить законному императору Петру Федоровичу!

— Перфильев ли ты, не знаем, отсель личность твою не можно рассмотреть. Подъезжай ближе! Да покажи нам грамоту от Павла Петровича.

Тогда мы все уйдем к вам…

— На что вам грамота? — звонко голосил Перфильев. — Глядите на меня: я сам есть живой, Павла Петровича посланник!

— Нет, брат! — отвечали с крепости. — Ты, может, и верно — посланник, только невесть от кого. Отъезжай, покуда цел!..

Тут ударила с крепости пушка, морозный воздух дрогнул, пролетевшая ворона метнулась вбок, ядро с воем пронеслось над Пугачёвцами. Пугачёв отдал приказ возвращаться восвояси.

— Пустобаев, — сказал он могучему старику-казаку. — У тебя силенка есть и голос — что труба… Садись-ка ты в эти сани да подвези под самые стены пять мешков муки…

— Кому же, ваше величество, муку-то? — соскочив с коня, пробасил гулко Пустобаев. С проседью широкая борода его моталась под ветром веником.

— А вот кому, — ответил Пугачёв. — Сбрось её там, в степу. А как сбросишь, дак возгаркни, что, мол, от государя императора подарок. Ни ружья, ни пики не бери с собой, а поезжай мирно… Чуешь?

— Сполню, ваше величество, батюшка! — Пустобаев, шевеля бровями и морща лоб, уселся в сани, заехал за мукой и двинулся по направлению к бердским крепостным воротам.

«Вот так уха из петуха! — раздумывал он. — Да уж не с ума ли спятил батюшка, чтоб непокорных снедью жаловать?»

Вскоре раздался на всю степь зычный голос старика:

— Эй, народы! Слышь, нет?

— Слышим! — донеслось от крепости.

— Как вы все изголодались, лошадей всех переели, а теперь скотские кожи в пищу впотребляете, так вот царь-батюшка жалость возымел к вам…

Слышите? И жалует он вас попервости пятью мешками оржаной мучицы. Молите за отца нашего богу да ешьте на здоровье!..

Он сбросил мешки при дороге, стегнул лошадь и, все время оглядываясь, понесся прочь.

…Вскоре возле мешков выросла толпа. Поднялись крик, ругань, а затем и потасовка. Мешки то грузились на салазки, то вздымались на загорбки. Но более сильные с боем завладевали нечаянным добром.

— Это не по-божецки! — вопили в толпе.

— Всем поровну, всем! Волоки на важно!.. Там разделим.

А когда вкатился народ с мешками в городские ворота, его сразу же окружил наряд конных полицейских да сотня казаков.

— Мирянушки! Не отдавайте! Это нам бог послал…

— А ну, в нагайки! — скомандовал казачий сотник.

— Окаянные! Христопродавцы! — завыли разбегавшиеся под ударами нагаек голодные горожане. Иные из них, придя в отчаянье, повалились на тугие мешки:

— Убивайте нас, — кричали они, — а добро не отдадим!..

Со всех сторон сбегались люди с дубинами, топорами, железными палками. В крепости забил барабан, скатывалась вниз, в город, вооруженная подмога. По улицам и переулкам вскипела драка. Двух стариков затоптали насмерть, какой-то тетке вышибли нагайкой глаз, кузнецу раскроили саблей голову, многим повредили руки, ноги. Люди валялись на снегу, стонали, изрыгали ругательства, ползли, обливаясь кровью, на карачках.

Перемешанные с грязным снегом и лошадиным калом, серели на дороге кучи ржаной муки, на кучах с усердием работали воробьи. Там и сям валялись в клочья раздернутые пустые мешки, чернели лапти, шапки, опорки, оторванные в драке полы.

От губернаторского дворца проскакал на коне обер-полицмейстер, следом за ним, в открытых санях, губернатор Рейнсдорп с генералом Валленштерном.

Губернатор пучил во все стороны изумленные глаза, ничего не понимая.

Емельян Иваныч узнал о происшествии лишь поздно вечером. Во дворец ввалился пьяный Пустобаев, без шапки, в наспех наброшенном на плечи полушубке и, низко кланяясь сидевшим за столом Пугачёву и Шигаеву, закричал:

— Клюнуло, батюшка, клюнуло!

Он сипло дышал и щурился на огоньки свечей.

— Ты о чем, дед? — спросил Пугачёв. — Что там у тебя клюнуло!

— А мучица-то, пять мешочков-то, — оглаживая пудовой рукой бороду, ответил Пустобаев. — Клюнуло, говорю… Как на приваду… Сей минут прибегли оттедова, с Оренбурху, четверо штукатуров, да три сапожника со всем струментом, да мастеров слесарного цеху человек шесть, тоже со струментом, да восьмнадцать человек солдат с ружьями, с порохом, да пятьдесят два наших яицких казачишек, при них четыре бабенки, ваше величество. Ур-ра, батюшка, ура!.. — скосоротившись, заорал вдруг Пустобаев и замахал руками; по горнице гулы пошли, а Пугачёв, ткнув Шигаева локтем в бок, захохотал: