Геннадий Комраков - Мост в бесконечность Страница 12

— У нас главное орудие — крестьянские жилы, сказал Афанасьев. — Пока не вытянут из работника жилы, не успокоятся…

— И сказать ничего не моги, — вздохнула Анюта.

— А вот и для женщин отдельно — как воспитывают девиц. — Леонид зачитал: — «В Америке родители не стесняют свободы своих дочерей… Девушки здесь с юных лет пользуются свободой и общественными удовольствиями более, чем замужние женщины. Молодая девушка приглашает гостей, принимает их в доме своих родителей, и все, не спросясь матери… Девушки приобретают самостоятельность в обществе, ознакомившись смолоду с практической жизнью…»

Красин о многом намеревался рассказать, к встрече с кружком готовился основательно. В запасе имелись более серьезные материалы, нежели цитаты из «Русского вестника». Он хотел постененно подвести к главной мысли — надо бороться за единство интересов всех рабочих и всех народов, за международную солидарность, за воцарение общества труда, в котором эксплуатации вызывала бы такое же изумление, как людоедство. Он хотел подробно остановиться на грандиозных промышленных начинаниях Европы и Америки, сравнить их с хозяйственным и техническим убожеством России, рост и развитие которой задерживались самодержавием. Он хотел…

Он ничего больше не уснел, беседу прервали. Быстро открылась дверь, и Егор Афанасьев, лицо которого исказила гримаса испуга, дрожащими губами произнес: «Дворник… старший…»

Федор Афанасьевич вскочил, поднял руку:

— Не паникуйте… Никитич, садись спиной к дверям. Вера, наливай чаю. У нас вечеринка, повеселей глядите! Анюта, запевай…

Из шкафчика Афанасьев достал початый штоф с водкой, граненые стопки. Анюта дрожащим от волнения голосом затянула песню. Нечесаный придвинулся к столу, потянулся за рюмкой…

Коровин вошел без стука, по-хозяйски. Остановившись на пороге, зыркнул острым глазом. Федор Афанасьевич с бутылкой и стопкой в руках кинулся к нему:

— Добро пожаловать, Фрол Силыч! Милости просим, заходи!

— По какой надобности сборище? — угрюмо спросил Коровин.

— У приятеля моего день ангела, — откликнулся Афанасьев, лихорадочно соображая, какому святому нынче праздник. — Хороший человек, достойный, а отменить негде, угол снимает… Ну, попросился к нам. А нам не жалко, хороших людей завсегда привечаем! Выпей-ка, Фрол Силыч!

Коровий, ни о чем более не спросив, опрокинул стопку в широкую пасть, взял предложенную баранку.

— Не засиживайтесь, вдругорядь погляжу, — сказал хмуро и вышел, топая тяжелыми сапогами.

На минуту-другую установилась гнетущая тишина. Анюта замерла с открытым ртом, прервав песню. Верочка Сибилева нервно теребила концы платочка и часто-часто моргала, будто глаза ей разъедало угарным дымом. Егор Афанасьев, вбежав в комнату, присел за дверью, да так и остался там — в нелепой позе на корточках. И только Григорий Савельевич Штрипан держался молодцом: воспользовавшись паузой, хлопнул вторую рюмку. Федор Афанасьевич укоризненно сказал:

— А ты и рад…

Нечесаный усмехнулся:

— А как же — удобный случай… А то ведь и не угостил бы, знаем тебя. Запоешь аллилуйю — водка отрава жизни…

Красин вопросительно посмотрел на Федора Афанасьевича, тот виновато пожал плечами:

— Надо расходиться, oн такой, аспид, пообещал прийти — непременно припрется.

— Ну что же, до следующей субботы. Расходимся по одному…

ГЛАВА 4

В феврале 1891 года разнесся слух: тяжело заболел литератор Шелгунов, один из наиболее талантливых последователей Чернышевского. А к середине марта всем стало ясно: болен Николай Васильевич безнадежно, дни его сочтены. В убогую квартиру, помещавшуюся на заднем дворе мрачного дома, потянулись печальные депутации.

К Афанасьеву примчался Василий Голубев — молодой публицист, ближайший помощник Бруснева по социал-демократической организации:. С порога закричал, размахивая руками:

— Федор, надобно и вам сходить к Шелгунову!

Афанасьев усомнился:

— Где такое видано — рабочая депутация к писателю? Поди, в дом не пустят, скажут, не принимаем…

Голубев, переводя дух, попил воды, зачастил:

— Примут, в том-то и дело — примут! Мы через одного студента — челом писательнице Бартеневой… Она с Шелгуновым диво как хороша… Просили справиться, захочет ли встречи с мастеровыми? Так я тебе доложу: растроган и удивлен! Необыкновенно обрадован, что рабочие знают и помнят его. И принять согласен… Бартенева передавала — ждет. Пойдете втроем, возьми Егора Климанова, Мефодиева…

Афанасьев попытался отговориться, мол, неподходящ для подобной депутации, но Голубев слушать не захотел, винтом взвился: — Именно — подходящ! Может, более других… Ну, погляди на себя — почтенный вид. Даже на старичка, извини, смахиваешь. Очень наглядно — солидный человек. И потом, кто же кроме? Ума не занимать, тебя уважают… Нет-нет, не думай отказываться. В таком зрелом возрасте рабочих-социалистов — раз-два и обчелся. Можно сказать — вовсе нету… Собирайтесь у Мефодиева, придумайте адрес. Непременно сами, без подсказок…

Организация к той поре достаточно окрепла. В комитет, как и намечал Бруснев, вошли рабочие, руководящие в разных концах Петербурга низовыми ячейками; через них Михаил Иванович оказывал влияние на всю сеть кружков. Вот было: в начале года, требуя повышения заработка и отмены штрафов, забастовали корабелы «Нового Адмиралтейства». Бруснев пришел на сходку своих, как иногда называл, гвардейцев:

— Хороший случай проявить солидарность. Объявите-ка сбор средств в пользу стачки… Поможем деньжонками — дольше продержатся. Мы обратимся к интеллигентам, а вы поработайте в низовых…

Подготовили подписные листы; на пишущей машинке — сообща купили «Лилипут» — честь по чести обозначили себя: «Временный рабочий комитет». И собрали корабелам почти шестьсот рублей. Сделали, можно сказать, первый практический шаг. Нервый и очень важный. После этого как-то увереннее себя почувствовали, стали устраиваться основательно. Для удобства комитета на общественные деньги сняли в Сивковом переулке отменную квартиру: три комнаты, два парадных входа да еще черная лестница. За хозяина назначили Гаврюшу Мефодиева, женатого токаря Варшавских железнодорожных мастерских. Супруга его, Антонина, покладистая тверячка, мыла полы, варила еду живущим во второй комнате холостякам — Алексею Карелину и Яше Иванову…

Слова давались с трудом, корнели допоздна. Шелгунова они знали главным образом по статьям о положении пролетариата в Англии и Франции. Изучали в кружках, сравнивая свою кабалу с жестокостью хомута, надетого на шеи французских и английских собратьев. Но больше всего понравилась им статья о мануфактурной выставке, которую раскопал в каком-то старом журнале Николай Поршуков. У него была общая кружковцам страсть: по воскресеньям обязательно ходил на толкучий рынок, часами копался в бумажном хламе. Все, что представляло интерес, что можно было использовать для пропаганды, Поршуков покупал. Так вот статьей о мануфактурной выставке зачитывались, некоторые товарищи даже плакали — до того была трогательная статья. Описывая выставленные машины, локомотивы, вагоны, пушки, ткани, Шелгунов саркастически вопрошал: почему направо и налево мелькают на табличках фамилии фабрикантов, ярлыки промышленных фирм, а те, кто все эти вещи создали своими руками, даже не упоминаются? Почему устроители выставки умолчали о тысячах тружеников, которые в поте лица работают день и ночь, надрываются в шахтах, задыхаются у плавильных печей, куют железо, приумножая тем самым богатство державы?

Все было правильно в той статье, многое сказано открыто. Еще больше сумели прочесть между строк. Потому и начали приветственный адрес так:

«Дорогой учитель Николай Васильевич! Читая Ваши сочинения, научаешься любить и ценить людей, подобных Вам. Вы нервый признали жалкое положение рабочего класса в России. Вы всегда старались и стараетесь до сих пор объяснить нам причины, которые отодвигают нас назад и держат нас в том угнетенном состоянии, в котором мы закованы, словно в железные цепи, нашими правителями и капиталистами.

Вы познакомили нас с положением братьев-рабочих в других странах, где их тоже эксплуатируют и давят. Картина, которую Вы нарисовали, пробудила интерес сначала не в рабочих, а в других классах, да и не для рабочих Вы писали…»

— Может, не надо так прямо, — задумчиво сказал Мефодиев, когда прервались на минутку, чтобы отдохнуть от непосильного сочинительского труда. — Обидным покажется, подумает, не уважаем.

— Обижаться тут не на что, — возразил Егор Климанов, — он человек умный, поймет, что пишем правду.

— Так-то оно так, да ведь больной человек, ослабший. — Мефодиев придвинул к себе листок с черновым текстом, шевеля губами, перечитал написанное. — Откуда мы знаем, для кого он писал? Может, и для рабочих старался…