Юрий Галинский - Андрей Рублев Страница 12

– Против такого ничего не скажешь, – улыбнулся Лукинич. – Только мыслю, надо хозяйку подождать.

– Об том, мил человек, не тревожься, – попытался увлечь его за собой Савелий.

– Погодим! – решительно остановил старика воин. Смутная тревога, ожидание чего-то словно сковали его. Чтобы отвлечься, стал рассматривать просторный двор. В глубине стоял большой деревянный дом в два яруса; на крыше пестро разрисованные коньки и петушок. Резные ставни были открыты, в оконцах блестела слюда. Сбоку дома стояла пристройка для дворовых людей, чуть поодаль – конюшня, хлев и птичник. Лошади и коровы, множество гусей и кур паслись во дворе. Высокие сосны и развесистые тополя росли вдоль плетня, огораживая сад и огород. В дальнем углу двора виднелось громоздкое дубовое строение с большим висячим замком на дверях – склад, где сурожанин хранил товары.

«Богато живут!» – подумал Лукинич; обернувшись к Ивану, хотел сказать что-то, но тут во двор вошли две женщины. Одна, пожилая, в зеленой паневе и кичке, – дружинник ее сразу узнал, – была жена старого оружейника Домна. Но вторая, одетая в ярко-синий шелковый летник с белыми парчовыми вошвами и обитый по подолу соболиным мехом…

У Лукинича неистово заколотилось сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь; он даже руку поднял – осенить хотел себя крестным знамением.

Молодая женщина спокойно приближалась к ним. И вдруг остановилась, ее пригожее грустное лицо побелело, огромные голубые глаза, казалось, стали еще больше, в них застыли удивление, растерянность, испуг… Ибо мужней женой гостя сурожского Елферьева была суженая Лукинича Аленушка, которую он считал умершей много лет назад…

Глава 9

Словно заворожил их кто, стоят, не сводят друг с друга глаз.

– Антон! – прошептала она беззвучно, голова ее запрокинулась. Миг – и, не окажись рядом старой Домны, что поддержать успела, упала бы посреди двора.

Лукинич застыл в смятении, верит и не верит… «Аленушка жива?! Значит, там, в Загородье, его тогда обманули? Может, с ведома ее?! Стать женой дружинника, который весь час в ратях и походах, или хозяйкой несчетных богатств купца сурожского – выбор нетруден…» Недоумение, обида заполонили всего, еще немного – и бросился бы со двора. Но сумел переломить себя, остался. «Без горячки, Антон. Только дурнем покажешься. Чай, никто не знает, что на душе у тебя». Тонкое, с резкими чертами лицо его стало строгим и печальным, в карих глазах залегла суровая чужина.

Стучит, рвется из груди сердце, в разгоряченной голове несутся, сменяя одно другим, видения прошлого…

Вот он блуждает среди рощ, кулижек, убогих изб и землянок тихого, малолюдного Загородья – ищет знахаря-ведуна, чтобы тот травами и настойками, а может, заговором вылечил его коня. Тогда и повстречал ее, светлокосую девчонку в длинной холщовой рубахе и линялой красной паневе. Она проводила Лукинича почти до самой землянки, что стояла на пустыре, вдали от другого жилья. Не дойдя с десяток шагов, боязливо остановилась и, застенчиво улыбнувшись воину, кивнула на полуразвалившееся обиталище ведуна. И случилось так, что всколыхнула ее улыбка сердце воина, давно забывшего про ласку!

Видит Лукинич себя и Аленушку в тихий закатный час на берегу Москвы-реки. Они сидят в густых зарослях берсеня, тянущегося вдоль воды. Напротив заходящее солнце красит багрянцем белокаменные стены Кремля и золотые купола соборов. В голубовато-зеленом небе плывут розовые облака, в прозрачном воздухе будто вычеканены дворцы и храмы, темно-зеленые шапки деревьев и кустов. В такие часы они сидели обнявшись и молчали. Но иногда Антон что-нибудь рассказывал из того, что видел или слышал от других. И перед расширенными от удивления голубыми с серым ободком глазами Аленушки проплывал неведомый мир – дивные каменные храмы в Киеве и Новгороде, выложенные мозаикой дворцы и фонтаны Сарая, безбрежное Русское море и даже далекий Цареград с огромной, видной отовсюду конной фигурой и заливом Золотой Рог с сотнями пестро-парусных галер, трирем, ладей.

Но недолго длилось их счастье…

Кремль. Соборная площадь. Московские полки выстроились перед походом. Ордынские тумены во главе с мурзой Мамая, Бегичем, идут на Москву. Хмуро слушают воины благословение нового митрополита, что сменил на владычном престоле недавно умершего Алексия. Хоть учен он и близок к великому князю Дмитрию Ивановичу, москвичи не любят вновь посаженного владыку: в отместку за грубый и вздорный нрав даже имя его Михаил в Митяя переиначили.

Лукинич и вовсе не слушает – ищет глазами среди тысячной толпы провожающих Аленушку. Едва разыскал. А она его уже давно приметила. Вспыхнула радостным румянцем, когда встретились их взгляды. Но так же быстро и увяла, по опечаленному личику покатились слезы.

Такой и запомнил ее Антон. И еще запомнил, как в душу закралась тоска, будто почувствовал, что навсегда это…

А потом Вожа! Бегут разгромленные ордынские тумены… Уже думали обратно поворачивать коней преследовавшие их дружинники, как вдруг татарская стрела угодила Лукиничу в грудь. Рана оказалась тяжелой: пробив кольчугу, обломился и глубоко застрял наконечник.

Почти полгода пролежал он вдали от Москвы. Возвратился, когда зима была уже на исходе. Не заезжая в Кремль, помчался в Загородье.

Над занесенной снегом землей клубились тяжелые зимние тучи. В сумерках морозного вечера кое-где мигали огоньки жилищ. Но у Аленушки – издали еще заприметил – было темно. Нетерпеливо гикнув, пустил коня вскачь. Когда подъехал и увидел лежащий на земле полуразобранный забор, а за ним нетронутый снежный настил, сердце его сжалось.

Изба была пуста…

Долго метался Лукинич по Загородью, стучался в соседние дворы. Большинство их пустовало, в других, глядя на поздний час, дружиннику не хотели открывать.

Только на следующий день Лукинич узнал о море, что случился, пока его не было в Москве…

Беда настолько ошеломила кметя, что он несколько дней не показывался на людях, будто одержимый, бродил по лесу, не ел, не спал. Потом боль немного улеглась, но едва Антон закрывал глаза и начинал дремать, как Аленушка тут же ему являлась. То идет рядом – живая, веселая, поет… То молчит – черная, чужая… Лукинич осунулся, постарел, в темных волосах заблестела седина… Узнав, что боярин Юрий Васильевич Кочевин-Олешинский будет сопровождать владыку Михаила-Митяя в Царьгород и берет княжеских дружинников в охрану, поспешил к нему. Едва вернулся – Куликовская битва, затем порубежье.

И вот спустя годы, когда наконец поутихло горе утраты и остались лишь грусть и видения большой любви, вдруг встреча эта!

Неужто после всего, что было, могла она, суженая, предать его?! Щемит, тоскует сердце, но нет уже в нем гнева и обиды, все вытеснило светлое чувство – жива Аленушка! Такая же родная, красная!.. Нет, не так тут что-то. Должно, он сам во всем виноват. «Не надо было сразу уезжать из Москвы», – говорил себе Лукинич, не отрывая от любимой взволнованного, мятущегося взгляда.

Хоть и слова за те мгновения не сказано было, но волнение и растерянность Лукинича и Алены Дмитревны все заметили. Савелий Рублев крякнул в седую бородку озадаченно. Иван, которому Антон в задушевном разговоре поведал как-то о своей печальной любви, настороженно глядел на обоих. Михалка ухмыльнулся только, а на лице Андрейки застыло озорное мальчишечье любопытство. Но лишь Домна бабьим сердцем жалостливым почуяла великую тайну, что крепче пут из стали-уклада сковала воя с молодой женой купца. Прищурилась, всплеснула руками, поспешив к Лукиничу, обняла и расцеловала его. И он благодарно прильнул к ней растревоженный нежданной встречей этой…

На столе, покрытым вышитой голубыми цветами белой скатертью, теснились татарские кунганы с белым и красным медом, расписные фарфоровые сулеи из Персии, наполненные хмельной брагой, малиновым и брусничным соком, пустые хорезмские чаши-пиалы. Их окружали оловянные и медные блюда и миски со студнем из заливной осетрины, рыжиками в уксусе, соленой капустой, заправленной яблоками и клюквой, стерляжьей икрой, доставленной с Волги. На задернутом белой льняной занавеской поставце в деревянных с золотым ободком блюдах лежали свиные окорока и нарезанный хлеб. Со двора доносилось испуганное гоготанье – дворня ловила гусей.

Угостить званого и незваного было на Руси в обычае, но это больше смахивало на пир. Старый оружейник только удивленно поднимал кверху редкие седые брови, когда из погреба приносили в светлицу очередное яство. Михалка и Андрейка, которым редко приходилось пробовать многое из того, что стояло на столе, не отрывались от студня и икры. Иван поначалу тоже прихватился, но, видя, что Лукинич ничего не ест, и себе отложил ложку, подумал: «Неладно что-то с Антоном. Как Алену Митревну увидел, подменили будто. Да и она в светлицу даже не вышла…»

Лукинич молчал. Чем больше он думал о встрече с Аленушкой, тем все более мучительные и противоречивые чувства охватывали его. Взгляд Антона угрюмо скользил по светлице. Всюду была видна ее рука. И в вышивках скатерти, и в расшитых цветными узорами занавесках на поставцах, и в стоящих на них кубках и чарках. А когда углядел в нише оконца старинный, отделанный резьбой самшитовый гребень, едва не протянул к нему руку.