Алексей Хлуденёв - Олег Рязанский Страница 12

По обычаю, когда надвигалась война, князь и бояре старались обходиться силами своих конных дружин. Посоху же набирали в самых опасных случаях, да и то — по одному человеку от троих. Теперешнее решение князя и бояр означало: сражение предстоит серьезное, что само по себе было неприятно. Но ещё неприятнее было узнать о том, что от двора Савелия, в семье которого было четверо сыновей, требуются сразу двое. "Ишь чего! размышлял он, опустив голову и шевеля раздвоенной губой. — Двоих им отдай! А кому работать и кормить семьи?"

— Я не ослышался? — спросил он. — Двоих иль, может, одного?

— Не ослышался, православный, — двоих.

Савелий прикинул в уме, в состоянии ли он, чтобы не подвергать сыновей риску быть убитыми или покалеченными в бою, откупить их обоих. Ибо можно было откупить — за серебро, за коней, за добро, за все, что имело ценность. Всегда и всюду находились охотники подменить собой в бою любого, кто сможет оплатить. Более всего таких было в Диком поле, за окраиной Рязанской земли, где-нибудь в верховьях Дона или по течению реки Воронеж, среди бродней, этих буйных отчаянных головушек, промышлявших войнами да разбоями. Да и в самом Переяславле хватало таких охотников, особенно среди голья. Для того, чтобы откупить двоих, пришлось бы отдать четырех добрых коней, в то время как в хозяйстве Савелия было лишь две лошади.

— Нет, не откупить мне обоих, — пробормотал Савелий; расплющенная когда-то в кулачном бою верхняя губа его как бы пришлепывала. — Разорюсь…

Староста посоветовал откупить хотя бы одного из тех, кто оженен, а на войну можно послать неожененного — вон того (указал на Павла). Он тронул коня, хорошенько ожегши плеткой бросившегося ему вослед пса.

Отозвав собаку и заперев ворота, Савелий стоял, поникнув головой. Еще и ещё раз прикидывал, как ему выкрутиться. По обычаю, откупали в первую очередь старших, ожененных. Согласно этому обычаю, Савелий должен был направить в ополчение самого младшего — Павла. Но Павел был его любимцем: он баловал его больше других сыновей. Никому так желанно не передавал свой опыт кузнец, как ему. Ни с кем так ласково не обращался, как с ним. Никого не баловал такими дорогими подарками, как его. Справил ему коня, сафьяновые татарские сапоги… Хорошо было бы откупить не только предпоследнего сына, Карпа, у которого жена была на сносях, но и этого, любимца Павла.

Однако, чтобы откупить обоих, требовалось свести со двора, кроме лошадей, ещё обеих коров и выставить на торжище сундучное добро, оставив все свое большое семейство на положении голи перекатной. Серьезный хозяин такого допустить не мог. "Хошь-не хошь, — подумал, — а Павлуню придется отдать в посоху…"

Догадываясь, о чем размышляет отец, Павел вдруг пал перед ним на коленки, с хрустом подмяв под себя свежий снег. Умолял отца откупить его, то припадая лбом к обшитой кожей головке отцова лаптя, то поднимая на него взгляд синих, как молодой ледок, глаз.

— Да ты встань, сынок! Охотно бы откупил, да не на что. За Карпа отдам коней, а за тебя что сбыть?

— А коровы, а сундук с поневами братниных женок и с холстами?

Савелий покачал головой:

— Без молока детишек оставить?

— Не погуби, батюшка! Боюсь войны! Убьют там меня…

Порывом ветра по шишковатому, белому от снега двору понесло клочья снега, соломы. Колесом прокатилась сухая коровья лепешка. Савелий зябко повел плечами. "О Господи! — смотрел на сына с чувством острой жалости. — В самом деле, кто знает, суждено ли Павлуне вернуться с поля боя живым?.." Он, в некоторой растерянности, хотел отступить на шаг, чтобы побудить Павла подняться с колен, но тот вцепился обеими руками в его лапти, стал целовать голени.

В это время из кузен один за другим вышли старшие сыновья — Миняйка, Иван, Карп: все в захватанных колпаках, в запонах из кожи. Еще из дверей они увидели кузнецкого старосту, поняли — тот неспроста пожаловал, — но подойти постеснялись. Когда же староста отбыл, двинулись к воротам.

— Ишь, как обнялся с батьковым лаптем! — насмешливо сказал Миняйка, вцепившись здоровым глазом (другой повредил в лесу, наткнувшись на сучок) в коленопреклоненного и согбенного младшего брата.

— Видать, леготу какую-то выспрашивает, — предположил второй сын, Иван.

Третий, Карп, ничего не сказал — лишь часто-часто заморгал, предчувствуя беду.

Отец меж тем взял Павла за плечи — встряхнул с силой. Когда старшие подошли, Павел уже не плакал. Отвернулся от братьев, рукой отирая слезы. Савелий обескураженно поведал о наказе князя и бояр брать в посоху от каждого семьянина по одному сыну от двоих. Так что ему, Савелию, придется отдать двоих.

Миняйка и Иван, сообразив, что боярский наказ их не затронет — у каждого из них давно уже свои дети — выслушали отца спокойно. А Карп вздохнул с каким-то пристоном. Он был женат, но детей у него ещё не было. Правда, молодая жена его была уже на сносях, но это не меняло дела. Ему не миновать идти на войну…

— Стало быть, Павлуха наш не хощет брать в руки рогатину? — спросил Миняйка, вспоминая недавнее его коленопреклонение перед отцом.

— Можно подумать — ты рад взяться за оружие! — буркнул Павел.

— Куда мне — кривому! — оскалился Миняйка. — Острие направлю на ворога, а кольну своего. Нет, я так и так не кметь1.

— А я — кметь? — надрывно крикнул Павел, резко обернувшись. — Я, по-твоему, зверь, чтоб убивать людей?

— Не шуми, тут тебе не торжище, — заметил Миняйка. — Молод ещё шуметь-то на старшего. Никто не рек, что ты зверь. Что ж, по-твоему, мне идти на брань или Ивану? Ты холостой, у тя и детишков-то нету…

Иван подхватил:

— Среди нас дураков нет, и все мы знаем, кому идти воевать. И неча увертывать! Ты пойдешь, а не я и Миняйка!

Савелий свел брови — не терпел семейных ссор:

— Нишкни! Не хватало вам ещё подраться! Не допущу распрей…

Наступило молчание: всем был известен суровый отцовский норов. Спустя минуту Савелий помягчел:

— Уж и не знаю, чем вас утешить. Одного-то откуплю лошадьми, а вот другого — нечем, ну никак нечем!

Вернулись в кузни. Горны успели поостыть, и во всех трех шумно, с прихлопом, заработали кузнечные мехи. Сунув клещами кус железа в жар, Савелий по-стариковски тяжело отступил, присел на куцую, до лоска затертую, скамейку. Разгорающийся в горне жар высвечивал на его крутой, под колпаком, медной лобизне густую сборку морщин — печать изжитых лет и очередной заботушки. Как выручить Павла, любимого сынка? (Тот стоял у рукояти мехов и накачивал воздух с остервенением, зло.) Не удастся выручить — не только Павла обидит, но и себя накажет. Случись, убьют в бою — Савелий не простит себе, изведется в муках запоздалого раскаяния…

Выхватив клещами раскаленный кус железа, Савелий мягко положил его на наковальню, под злые удары сыновней кувалды. Искры — снопами наземь, на обутку, на толстокожий запон. Отмолотив, распаренный Павел швырнул кувалду на пол — и вон наружу. "Рвет и мечет, рвет и мечет, — подумал Савелий. Дерганый какой-то… Эх, кабы было серебро! Рази пожалел бы?"

Освежась на морозном воздухе, Павел переступил порог.

— Почто, сын, так убиваться? — сказал Савелий, жалеючи Павла. Знаешь сам — нет, нет у меня серебра!

— А я и не прошу, — ответил тот с раздражением. — Токмо, батюшка, попомни — лучше в петлю залезу, чем на войну…

Савелий замахал на сына руками:

— Такие думки, едреныть, брось, брось! Грех заводить такие думки!

Павел вновь ухватился за рукоять мехов — закачал резко, зло.

— Они, думки-то, сами лезут в голову! — бросил через плечо.

"Ишь, нахал, чем вздумал испужать отца… — размышлял Савелий. — В петлю… Чего доброго, и впрямь полезет!" Как его успокоить, умягчить? Само собой вырвалось:

— Обожди, сынок, — посоветуюсь с твоими братьями — глядь, и тебя откуплю… Коров, овец продам — перебьемся как-нибудь до весны…

Улыбнулся сын — словно солнце выглянуло из-за туч. "Батюшка, да коль бы так-то… да я…" — от радости Павел не знал, как отблагодарить отца за обещанную милость.

В другой кузне старшие сыновья, Миняйка и Иван, обмолвились меж собой:

— Не знаю, как тебе, Иван, а мне дак лошадей сводить со двора, как сердце отдать. Без них — ни за дровами в лес, ни за водой в реку, ни за сеном в луга.

— А мне не жалко? — подхватил Иван. — Батюшке-то что? Ему помирать скоро — вот и трясет нажитым…

— И я о том же баю…

Постно приумолкли, как воды в рот набрали.

В третьей кузне, где были Карп и нанятый Федот — рябоватый, с честными глазами, безотцовщина (отец был убит в бою с татарами под Шишевским лесом) — произошел такой разговор:

— Вишь, Федотка, — сказал Карп, — пока ты тут бегал чистить конюшню (Федотка успел выбросить из-под лошадей несколько навильников свежего навоза), меня урядили в пешую рать…