Нина Соротокина - Прекрасная посланница Страница 12

— Свининка, — прошептал в ухо Матвею Евграф. Он шел нога в ногу вслед за барином и с опаской поглядывал на поляков, которые шли рядом по двое с каждой стороны. Вид у охраны был мрачный.

— Капрал, а капрал, — обратился Евграф к тому, кто был поближе, — вы куда нас ведете-то?

Охранник не удостоил Евграфа ответом. Только тут Матвей понял, что они пленники, и он явно упустил момент, когда надо было выхватывать шпагу, биться за свою жизнь и вообще вести себя как мужчина.

Белый барский дом, еще недавно имевший приветливый вид, сейчас представлял из себя… право, нет слов. Все двери и окна распахнуты настежь, на углу, со стороны террасы, следы недавнего пожара, портик над входом странно покосился, а львы — каменные стражи главного входа, не только сброшены со своих постаментов, но и унижены — сабельные удары отбили им хвосты, лапы и признаки их мужского достоинства. Львы-то чем помешали?

На лестнице дома Матвею вежливо предложили расстаться со шпагой. Он отдал ее безропотно.

Путь по коридору кончился гостиной, в которой, по разумению Матвея, размещался штаб. Во всяком случае, на это указывали флаги, польский государственный и полковой, стоящие у камина. Других признаков штабной работы в помещении не наблюдалось. Шкаф-поставец, как и все в этом доме, был распахнут, и все его содержимое — посуда, кубки, емкости с вином — переместилось на длинный дубовый стол. Полковую карту заменял большой медный глобус на чугунной подставке, которая в свою очередь покоилась на искусно отлитых птичьих лапах, судя по их хищному виду, орлиных.

В центре стола сидел военный чин, одетый не по уставу. Голову его украшал надетый набок старинный металлический шлем, концы мятого шейного платка, равно как и седые усы, обвисли сосульками. Видно, не единожды хозяин макал их в кубки с вином и сладкими наливками.

Чин был пьян, очень пьян. Он грозно посмотрел на вошедших, потом встал, опершись одной рукой на стол, а другой, на столе больше не было свободного места, на глобус. Земной шар предательски вильнул, чин описал ногами вензеля и с размаху плюхнулся на стул.

Потом он долго рассматривал Матвея, мутный взгляд его, казалось, ничего не выражал. Пленнику было задано всего три вопроса: откуда, куда и зачем? Разумеется, Матвей ни словом не обмолвился про Данциг. Он едет из Варшавы в Петербург лечиться по ранению. И все… Больше вы от меня, господа хорошие, ничего не добьетесь. Но у Матвея больше ничего и не спрашивали. Между поляками завязался быстрый разговор, из которого Матвей только и понял, что спор идет о его дальнейшей судьбе. Узнаваемые по слуху слова были малоутешительными. Офицер из охраны твердил про «экзекуцью», но пьяный чин, которого офицер называл «ротмистр», настаивал на «кара смертна», что могло означать только одно — смертная казнь. Толковали также об обмене и выкупе и сошлись в конце концов на том, что пленников надо посадить в холодную, а утром на свежую голову уже решить, что с ними делать.

Опять в подвал! Господи, ну сколько можно? Чуть что — под замок на хлеб и воду! В темноту и сырость! За что ему все эти несчастья? Видно, заслужил. Вон Родион, друг сердечный, по всем законам государственным должен был отправиться в Сибирь за отцом. И ничего… Мало того, что на свободе, так даже на сутки в темницу не попадал. А он, Матвей, сын достойных родителей, человек незлобивый и характера легкого, чуть что — в железа! Видно, ангел его не хранитель, а безобразник, все время подставляет ножку. А может быть, ангел, как Клепка, считает, что несчастный человек и есть любимец Бога. Говорят, где-то в Англии есть памятник на могиле, а на том памятнике написано «Несчастнейший». Вот и меня так когда-нибудь похоронят. Однако что этот болван говорил про кару смертну?.. Еще этого не хватало.

Матвей очнулся от своих скорбных мыслей на пороге каретного сарая, которому на этот раз выпала роль узилища. Далее последовала безобразная сцена, после которой князь, что называется, начисто отрубился. Он пребывал в высоких, скорбных размышлениях, когда почувствовал, как по его телу шарят быстрые и ловкие руки солдата. Его обыскивали! Его, офицера русской армии, обыскивали, как мелкого ворюгу. Мало того, что когда лезут под мышку, раненое плечо отзывается нестерпимой болью, но ведь и унизительно.

— Ты что это шаришь? Ты что меня лапаешь, как продажную девку? — завопил Матвей и боднул охранника головой в живот, а левой рукой умудрился ударить под дых. Охранник сложился пополам, но в следующее мгновение Матвей был отброшен в дальний угол сарая. Офицер, который, казалось, безучастно наблюдал за обыском, пришел на помощь солдату.

— Батюшки мои, что ж вы делаете-то? — взвыл Евграф и метнулся за Матвеем, словно надеялся поймать барина на лету.

Не поймал, зато получил от офицера свою порцию затрещин. И только когда дверь в каретный сарай закрылась, он смог добраться до бездыханного лежащего Матвея. Падая, тот ударился затылком о выступающее бревно. Крови вроде не было, но сознания тоже не было.

9

Матвей очнулся, стащил мокрую тряпку с головы, сел. Сколько же он провалялся? Хотелось бы знать, закат розовеет в маленьком оконце или, наоборот, восход. Если восход, то пора собираться на кару смертну.

«Уроды, — с негодованием подумал он про поляков. — Мы для них под Данцигом жизни не жалеем, а они мелкой подлостью отвечают на добро!»

Левой рукой он ощупал затылок. Шишка с кулак, парик вкупе со шляпой спасли его от открытой раны. Боль не столько мучила, сколько раздражала, отвлекая от нового ощущения — он слышал. Ему даже казалось, что он слышит лучше, чем раньше. Он отлично различал дальние голоса двух спорщиков, которые не могли поделить рыжую кобылу. Да это они из-за моих коней спорят, подумал он с негодованием. Все, пропала карета! Ну и черт с ней… Он продолжал проверять слух, как пробуют на вкус затейливую еду. Ага, а это мыши шуршат в углу, а это сапоги скрипят у часового. Видно, пленников стерегут по всем правилам.

Он осторожно повернул голову. Евграф сидел рядом и спал, свесив голову на грудь. Матвей ткнул его в бок. Тот сразу проснулся, заморгал белесыми ресницами.

— Что делать-то будем? — тихо спросил Матвей.

— Очухались, слава те господи. А я все думал, как я вас бездыханного на себе поволоку?

— Куда поволочешь?

— Дак спасаться надо от бандитов-то, бежать. Дождемся ночи, а там, как бог даст.

— Он тебе даст, держи карман шире, — проворчал Матвей. — Хорошо хоть в подвал не посадили. Барский дом не замок, здесь подвал используют по назначению для хранения битой говядины и свиных туш, а не для живых людей.

— А вы, барин, не богохульствуйте. Вы поешьте лучше.

— Здесь-то ты как еду раздобыл?

— Дак попросил. Стукнул в окошко. Поляки тоже люди. Вот хлеб, грудинка копченая. Жиру много, а так ничего. Есть можно.

— И то правда. На расстрел лучше сытым идти.

— Не пугайте вы меня, Матвей Николаевич, — строго сказал Евграф.

Матвей усмехнулся и принялся за еду. То, что денщик его трус отменный, он давно знал. В атаку прямо никогда идти не мог, все за чужие спины прятался. И чуть что, находил себе работу — вытаскивать раненых с поля боя. И, понятное дело, поступал он так не из сострадания к несчастным, а исключительно чтобы найти себе занятие и заглушить страх. А вот сейчас они с денщиком попали в серьезную передрягу. И что? Матвей весь на нервах, а Евграф хватается за какие-то мелкие подробности жизни, грудинку, вишь, достал. Но при этом сохраняет полное спокойствие. Или денщик по обыкновению боится заглянуть правде в глаза?

В то время как князь Козловский совершал свою скромную трапезу, в барском доме, в комнате, соседствующей с польскими знаменами и глобусом, а точнее, через два помещения от штаба, происходил очень важный для нашего повествования разговор. Комната ранее была спальней и, судя по нетронутому интерьеру, выполняла сейчас ту же функцию: занавесочки, салфеточки, гора подушек на покрытом шелковым одеялом ложе.

В комнате находились трое: мужчина средних лет в форме ротмистра польской кавалерии, очаровательная молодая дама, не будем темнить — Николь де ля Мот, и аскетичного вида священник в коричневой сутане. Его имя тоже разумнее сообщить сразу — аббат Арчелли. Да-да, тот самый, к которому ездил Шамбер.

Разговор шел по-французски.

— Уверяю вас, господин аббат, — горячо и уже с раздражением в голосе говорил ротмистр, — это идеальный случай. Другого может не представиться.

— Может быть, но для выполнения вашего плана я должен надеть партикулярное платье, а это противоречит уставу церкви, здравому смыслу и, в конце концов, моим моральным принципам.

Мадам де ля Мот с негодованием надула губки, мол, о каких моральных принципах ты говоришь, мышь серая!

— Но русский не идиот. Он не поверит, что армия конфедерации захватила в плен католического священника и посадила его под замок.