Мария Фагиаш - Сестры-близнецы, или Суд чести Страница 12

Глава III

В середине марта 1906 года Николас был вызван к генералу Хартманну, шефу Отдела развертывания и сосредоточения войск Генерального штаба австро-венгерской армии, который сообщил, что его рапорт, поданный почти два года назад с просьбой о смене места службы, удовлетворен. С первого апреля он прикомандирован в качестве военного атташе к посольству в Берлине. Для Николаса это сообщение было сюрпризом, и отнюдь не из приятных.

— Разрешите задать вопрос, господин генерал?

Хартманн кивнул головой.

— Разумеется.

— Почему именно Берлин, господин генерал? В Генеральном штабе известно, что моя мать еврейка. Для меня все двери будут закрыты.

— Ты должен будешь научиться справляться с такими вещами, если вообще такая проблема существует. Я лично в это не верю.

— Ну в Австрии, возможно, так оно и есть, господин генерал. Хотя некоторым и в Вене мать-еврейка в определенных здешних кругах не делает жизнь легче. В Берлине, однако, это может привести к полной изоляции. Барон Бляйхредер должен был уволиться со службы потому что его командир запрешал ему посещать казино, а, например, Гольдшмидт-Ротшильд оказался пригоден только к дипломатической службе, но никак не в качестве офицера запаса.

— Ты говоришь о прошлом. Времена изменились. И кайзер Вильгельм изменился. Сегодня Альберт Баллин, еврей, считается одним из самых близких к нему людей.

— Потому что ему принадлежит пароходная линия Гамбург-Америка. Кайзер беседует с ним о кораблях. С тех пор как он начал восстанавливать флот, чтобы соперничать с Англией, его больше ничто не интересует. В Баллине он видит родственную душу. Но у меня нет кораблей, нет даже байдарки. Думаю, господин генерал, есть какая-то другая причина. Мне будет позволено ее узнать?

Генерал на минуту задумался.

— Полагаю, именно поэтому выбор остановился на тебе. Нам не нужен в Берлине приверженец прусской военной партии. У тебя в обществе отличные связи с итальянцами, англичанами и французами. Если пруссаки на самом деле попытаются тебя изолировать, это тебя не должно беспокоить. Нас не интересуют военные секреты немцев, мы узнаем о них из английских газет. Times получает свою информацию непосредственно из уст кайзера.

— Боюсь, в Генеральном штабе переоценивают мои связи в обществе.

— Одна из этих связей могла бы для нас быть весьма полезной, я имею в виду знакомство с князем Ойленбургом. Или вы больше не поддерживаете отношений?

— Нет, напротив. Но насколько мне известно, князь отстранен от активной служебной деятельности.

— И тем не менее он все еще близкий друг кайзера.

«Вот почему выбрали меня», — подумал Николас.

— Конечно, Берлин не самое лучшее место, Каради, — сказал генерал. — В конце девяностых годов я провел там неделю, и каждая минута была мне противна. Но за это время там определенно должно было многое измениться. Берлин, говорят, стал настоящим большим городом. И кроме того, тебя посылают туда не навечно. Через два-три года ты будешь снова здесь.

Такой поворот событий вовсе не привел Николаса в восторг, но и об отъезде из Вены он не сожалел. Возможность расстаться с Митци Хан, субреткой из Венского театра и последней из длинной череды женщин, с которыми он спал эти годы после смерти Беаты, он воспринял с облегчением. Уже довольно давно он начал тяготиться этой связью, она же, напротив, цеплялась за него со все возрастающей страстью, что делало разрыв довольно тяжелым делом.

С некоторых пор он стал замечать, что ему как-то не по себе после того, как он переспал с какой-либо женщиной, оставался какой-то горький осадок. Он вел в последнее время довольно однообразную, но отнюдь не лишенную удовольствий жизнь. Его первой любовницей после смерти Беаты была одна из знакомых семьи, женщина десятью годами старше его. Спустя примерно месяц после смерти Беаты она зашла с корзиной красных роз, чтобы выразить ему соболезнование. Нежно обняв вдовца, она шепотом заверила его в своем сочувствии. Ее мягкое, зрелое тело вызвало в нем непреодолимое желание, и, не теряя времени на лишние галантности, он овладел ею на софе в салоне, совсем не предназначенном для таких эскапад. После этого приступа страсти Николас взял себя в руки и проводил даму до дверей так же решительно, как выпроваживают нежелательного гостя. Все дальнейшие попытки встретиться с ним он неукоснительно отклонял и встал, как ему казалось, на путь ревностного воздержания.

В это время Николас на самом деле невыносимо страдал. Тяжесть утраты он ощущал физически так же, как заключенные тяжесть сковавших их цепей. Не было минуты, чтобы он не ощущал боли; смерть Беаты была тем темным фоном, на котором протекала теперь его жизнь изо дня в день. В этой жизни были свои высоты и падения, а временами, что уж совсем не украшало офицера, доходило и до слез, если он считал, что его никто не видит. До Беаты одиночество его не тяготило, напротив, это было приятным временем отдыха. Теперь же долгие часы одиночества были просто невыносимы.

Еще хуже действовало на него присутствие матери и ее друзей. Чтобы вытащить его из этого — как они это называли — больного состояния, они пытались знакомить его с незамужними молодыми девушками или женщинами, которые совсем не прочь были с ним пофлиртовать. Все это чрезвычайно раздражало Николаса, хотя ни к чему не обязывающие любовные связи и в дальнейшем ему были не чужды. Его отец, с которым он раньше никогда не был особенно близок, проявил, на удивление, большое понимание. Он брал сына на мужские вечеринки, на скачки или на охоту в венгерских поместьях.

Как раз в одной из таких поездок Николас познакомился и сблизился с молодой женщиной, дочерью владельца поместья, которая, поссорившись с мужем, жила в это время у отца. Их любовные отношения длились несколько месяцев и закончились, когда дама помирилась со своим супругом.

Однако подобные интрижки нисколько не уменьшали печаль Николаса; они скорее расстраивали его, он становился крайне недоволен собой.

Со временем недовольство собой стало мало-помалу затихать, и печаль была уже не такой острой. Тем не менее то, что он не испытывал ни к одной из женщин никакого серьезного чувства, угнетало его. Как верующий христианин, он осуждал свой распущенный образ жизни. Но впереди была еще добрая половина жизни, и будущее представлялось ему бесконечной пустыней, ограниченной постоянно удаляющейся линией горизонта. Религия или честолюбие могли бы помочь ему прокладывать себе путь, но ни к тому ни к другому он был абсолютно не предрасположен.

Глава IV

Николас был уже однажды в Берлине, в течение нескольких дней — около десяти лет назад. Холодная роскошь Вильгельмштрассе привела его в изумление. Весь его облик носил отпечаток высокомерия и напоминал Николасу официальный портрет кайзера: стареющий Лоэнгрин в шлеме и сапогах с отворотами, с огромным количеством орденов на груди, в белом плаще на фоне огромного шатра. Полная противоположность императору Францу-Иосифу с его поношенным военным мундиром. Как все это отличалось от непритязательных серых стен, окружавших дворец Габсбургов Хофбург! Серых, но надежных. Тот, кто после долгих странствий вновь оказывался в родном городе Вена, находил, что ничего не изменилось, и он мог сориентироваться в городе, даже если до этого ослеп в пути. Выбоины в мостовой — и те оставались прежними.

По сравнению с Веной уличное движение в Берлине было более оживленным. Удивительно, как много автомобилей с их сверкающими кузовами сновали по улицам, дополнительно украшая облик города. В городе насчитывалось почти два миллиона жителей, и он с каждым днем становился больше и богаче. Вена олицетворяла прошлое, будущим был Берлин.

Николас заказал номер в отеле «Кайзерхоф». Консьерж, невысокий мужчина, проводил его с достоинством только что коронованного Наполеона по отношению к его свите. Салон, меблированный в стиле псевдо-Людовика XVI, с тяжелыми бархатными портьерами и хрустальными люстрами, выходил окнами на Вильгельмплац, огромную шестиугольную площадь с бронзовым памятником генералам работы Альтена Фритца.

Эти благородные воины были одеты в тесные куртки под длинными шинелями, украшенными петлями и пуговицами, рукава которых заканчивались узкими манжетами, в гамаши, доходящие до колен. В общем, эти полководцы производили героическое впечатление, в особенности генерал Шверин, который со знаменем в руке вел свои войска против врага. Николас спрашивал себя, как солдаты в такой экипировке могли выдерживать длинные марши под палящим солнцем пли проливным дождем. Его отец воевал в Прусско-Австрийской войне и был ранен, но он никогда не говорил ни о чем другом, кроме вшей, блох и вони от пропитанного потом нестиранного обмундирования. Роскошь старой униформы имела своей целью внушить маленьким и большим пруссакам любовь к фатерланду. Этой же цели должны были служить и статуи королей и князей, украшавшие каждую площадь столицы. Позднее, во время прогулок по городу, Николас заметил, что даже поэты и ученые были представлены в позах генералов, не в задумчивости или в мечтах, а как будто готовые к борьбе.