Берил Бейнбридж - Мастер Джорджи Страница 12

Удивительно, как быстро приспособились женщи­ны к новой для них обстановке. То, от чего дома они попадали бы в обморок, здесь им казалось не более чем оригинальным. Едва было установлено, что возвещавший каждый рассвет пронзительный вой — не жужжание гигантского москита, но призыв муэдзина к молитве, Беатрис тотчас потребовала открыть все ок­на, чтобы лучше слышать этот звук «До чего мелодич­но», — бормотала она в прямом несоответствии с ис­тиной. Даже гостиница — если точней, большой сарай, лишенный примитивнейших удобств, — не вызывала ни малейших нареканий.

Тут помогало, думаю, то обстоятельство, что все мы были, так сказать, в одной лодке, город кишел англича­нами, и в нашей лихорадочной суете мы не оставались одиноки.

Случайные знакомцы, которые в рассчитанных пределах отечества могли бы встретить разве небреж­ный кивок, здесь попадали в число сердечнейших дру­зей в течение суток.

— Но это же прощелыга, — сказал я Джорджу, когда он привел к нам за стол молодого человека, неприли­чие которого было крупными буквами написано на лбу. — Дома ты к нему на пушечный выстрел бы не по­дошел.

— Мы не дома, — отрезал Джордж. — И он, по-моему, забавный.

— У нее сомнительная репутация, — сказал я Беат­рис, когда, следуя примеру Джорджа, она завела тес­ную дружбу с некоей миссис Ярдли, прибывшей из Ан­глии в обществе гвардейского полковника. — Она с этим господином в явной связи, не осеняемой брач­ными обетами.

Но Беатрис сказала, что едва ли именно нам при­стало в нее бросать первый камень. И, признаться, мне нечем было крыть.

Военные известия озадачивали сбивчивостью. Сра­зу по прибытии нам рассказали о блистательной побе­де турок и заверяли, что угроза конфликта миновала, но на другой день оказалось, что герцог Кембридж­ский и лорд Раглан уже на пути к Мальте, с тем чтобы объявить войну. Многие среди нас — всё спекулянты, которых мистер Нотон служил ярчайшим образчи­ком — хотели верить последнему известию. Тем време­нем мы продолжали нашу увеселительную прогулку.

Из всех наших многочисленных забав танец дерви­шей ярче всего запечатлелся в моей памяти благодаря своей сверхъестественной глупости. Мы видели его в Пера, в маленькой, прилегающей к гарему мечети. Нам отвели места на галерее, и мы сверху смотрели на кру­жок мужчин, облаченных в долгополые одежды и ко­нусообразные шапки, скорее подобающие ведьмам. В середине сидел первосвященник — глаза закрыты, будто он спит, да и кто бы мог его упрекнуть за это? На противуположной галерее некто длиннобородый в шелковом платье решительно женского покроя (Беат­рис шепнула: какая прелесть!) бил в бубен, издавая по наитию дикие вопли. Час или даже больше мы осужде­ны были слушать их монотонные молитвы. Я уже терял сознание от скуки, как вдруг эти дервиши повскакали на ноги — все исполинского роста, — сбросили верх­ние одежды и обувь и начали плавно переступать, це­ремонно кланяясь первосвященнику и друг другу. А за­тем — ни с того ни с сего — кружиться, кружиться, как волчки. Ничего глупей и представить себе невозмож­но: они оказались в беленьких нижних юбочках и, с поднятыми над головой руками, больше всего напоми­нали гигантские кружащиеся колпачки для тушения свечей. И тщетны были все усилия угомонить зашед­шуюся в хохоте галерку.

Потом Энни, Беатрис и миссис Ярдли удалось по­пасть в гарем, где их принимала мадам Кязим, красив­шая свои вороные локоны под цвет куриной слепоты и прочитавшая, по слухам, целый французский роман, весь от начала до конца. Других женщин не наблюда­лось. Скоро рабыня подала воду в стаканах и блюдо с цукатами. За каковое угощение мадам Кязим потом, так и не подняв взора от книжки, истребовала мзды.

За всей этой неутомимой праздностью и безогляд­ной дурью сквозили мне черты лихорадочного весе­лья, окрасившего, верно, последние дни Рима. Как этих дервишей, несло нас вихрем от развлеченья к развлеченью. И на одном пикнике, покуда женщины щебетали стрижами, меня с такой силой охватило предчувствие неминучей катастрофы, что пришлось подняться на скалу поодаль. Я смотрел вниз, туда, где мерцали среди кипарисов купола и минареты, и в мысли мне непро­шено прокрались строки: «Сегодня мы одолели двад­цать четыре мили, еще сорок восемь одолеем завтра. Но кто выдюжит гонки со смертью?» Вдали, под лазу­рью неба, узкие стрелки Босфора и Золотого Рога, тон­ко смешавши воду с сушей, указывали на Черное море.

Когда в тот вечер мы вернулись в гостиницу, нас встретили два скверных известия; первое — если счи­тать, что личное, а не всеобщее обладает первостепен­ной важностью, — касалось Миртл. В наше отсутствие дети затосковали по своему новому щенку, которого пристроили в гавани. Его доставили, выпустили во двор, и, перепугавшись шума шагов, отдаваемых гулки­ми плитами, он попятился, скользнул за открытые ворота, и собаки, свирепыми стаями рыскавшие по ули­цам, тотчас растерзали его в кровавые клочья. К счас­тью, дети — старшая топотала на шатких ножках, меньшой сидел у няни на руках — были далеко и не ви­дели этого ужаса.

Миртл сразу метнулась за щенком, все увидела и упала без памяти. Зная ее силу и недюжинный харак­тер, мы бы и вообразить такое не могли, но увы — хо­зяин гостиницы бросился за нею следом и все это за­свидетельствовал. Когда она очнулась, мистер Нотон и неизвестный в военной форме ей помогли уйти с мес­та кровопролития.

Второе известие, не на один день просроченное, было о том, что Англия объявила войну России.

Неделю целую, последовавшую за роковой вестью, нам пришлось быть свидетелями тошнотворнейшей демонстрации патриотического пыла. Пушки палили с тех судов, которые уже вернулись в гавань якобы после разгрома Севастополя. Гостиница «Мессиери» стала главной явкой англичан, и все они жестикулировали, как иностранцы. И раньше-то не стоило выходить по­сле наступления темноты, чтоб не наткнуться на пья­ную солдатню, теперь это стало опасно не на шутку. Ча­сто по ночам будили нас булькающие вопли несчаст­ного, которому перерезали глотку. Поневоле сидя взаперти, мы обречены были ежевечерне внимать во­кальным упражнениям миссис Ярдли, которая под зву­ки, извлекаемые одним галантерейщиком из фортепь­яно, исполняла чувствительные баллады, например «Солдатскую слезу» и «Хочу погибнуть как солдат». Сла­ва богу, она хоть не знала песни «Матушка, родимая, смерть моя близка», некогда популярной в нашем доме.

Джорджа тоже удручала вся эта атмосфера, впро­чем, его томило кое-что повещественней, чем трели певчей птички в гостинице «Мессиери». Еще до от­плытия в Константинополь он снесся с армейской ме­дицинской службой в Манчестере и предложил свои услуги. Имея нужную квалификацию и опыт более чем пятилетней практики в хирургическом отделении ли­верпульской больницы, он, однако, был отвергнут, как человек женатый. Ему не возбранялось выехать в ка­честве гражданского лица, добыть себе место в глав­ных госпиталях Скутари или Галлиполи — это пожа­луйста, но о приписке к полку не могло идти и речи. По прибытии нашем на восток он ни об одном из этих госпиталей даже не пытался наводить справки; если не был на берегу с Миртл, он возился со своим аппаратом, а то и вовсе пропадал в греческих кварта­лах с новообретенными друзьями. Надо признать, когда к нему обращались за помощью, он исполнял свой долг безотказно и бесплатно — лечил жену одно­го пожилого грека от водянки, пользовал миссис Ярдли, обжегшую себе руку, вскрыл одному ребенку на­рыв et cetera.

Теперь же он меня удивил: не теряя времени, стал собираться в Скутари. Тут-то ему и пригодились его недавние медицинские заботы о миссис Ярдли: ее при­ятель, гвардейский полковник, забросив все дела, пла­тил ему услугой за услугу. Хлопоты эти, впрочем, по­требовали больше времени, чем ожидалось, и Джордж дергался из-за проволочки. Но — опять-таки он меня удивил, ибо оставил всякое попечение о трактире гер­цога Веллингтонского, да и за ужином едва пригубли­вал стакан. Строчил длинные письма, все больше матери, даже миссис О'Горман не поленился черкнуть не­сколько слов.

Однажды вечером, когда мы сидели на гостинич­ной веранде, смотрели на закат и поджидали дам, он вдруг повернулся ко мне и сказал, что надеется всегда иметь во мне друга. Я ответил, что душою рад и жду от него того же.

— Вы всегда обо мне заботились, Поттер, — сказал он. — Но не всегда я слушался ваших советов.

— Милый мой... — начал я.

— Я хочу, чтобы вы знали... на случай... если что... со мной случится... я назначаю вас своим душеприказчи­ком. Я надеюсь, вы мне не откажете.

— Ну полно, полно, — сказал я. — Зачем такие мыс­ли? — Мне сделалось не по себе.

Как человек, лишенный ресурсов — денежных, я ра­зумею, — я всегда тяжело опирался на щедрость Джор­джа. Мне мечталось, что в один прекрасный день я смогу ему отплатить — благодаря моим сочинениям; увы, это осталось мечтой.