Иосиф Опатошу - 1863 Страница 12

— Когда началось восстание? — Мордхе начал читать и почувствовал стук собственного сердца. — «Вставайте же! Двадцать второго января было создано народное правительство. Русские поляки разделились на пять военных лагерей. Лангевич[44] контролирует левый берег Вислы, в других областях командуют Левандовский и Падлевский — люди, которые провели лучшие годы своей жизни на поле битвы. Ночью двадцать второго января „наши“ атаковали все русские гарнизоны Варшавы и передали правление в руки Мерославского».

От удивления Мордхе перестал читать, открыл рот и замолчал.

— Значит так, Мордхе, мы едем, — Кагане положил ему руку на плечо, — без промедления! Возможно, через неделю!

— Я бы очень хотел поехать в твоем отряде, — ответил Мордхе.

— Во всяком случае, ты можешь ехать со мной. — Кагане взял шляпу и бросил ее на кровать. — Никаких отрядов мы посылать не будем. Русские шпионы контролируют все границы. Поедем по двое, по трое, чтобы не бросаться в глаза.

Мордхе, почти не слушая Кагане, нетерпеливо спросил:

— Но мы-то готовы?

— Что ты имеешь в виду?

— Мы планировали начать восстание через двадцать лет, в крайнем случае, через год, а тут неожиданно…

— Ах, ты об этом. — Кагане потер ладони, как будто грея их. — Незачем больше ждать! Если бы мы этого не сделали сейчас, нас бы совсем задушили! Петля, которую русские надели на нашу шею, начала затягиваться. Еще немного, и они бы нас совсем задушили!

— Но вы хоть закупили достаточно оружия? — перебил его Мордхе.

— Стыдно сказать, — Кагане заговорил тише. — Мы купили примерно девять тысяч ружей. Все планы ограбить правительственную кассу провалились, споры между белыми и красными настолько затуманили умы, что народ совсем перестал вносить пожертвования. Ты хоть знаешь, сколько злотых было у нас в кассе накануне восстания? Угадай! Четыреста тысяч польских злотых. Одна пятая имущества твоего родственника Штрала!

— Во всем виноват Мерославский, — сказал Мордхе.

— Нужно подождать! Люди недовольны, они считают, что Мерославский заботится только о себе, а это неправда! В них говорит зависть! Так или иначе, надо быть готовым, и если хватит польских рук собрать куски железа, разбросанные по местным лесам, чтобы дать отпор врагу, мы выгоним его из Польши! Ты прочитал воззвание? Крестьянский народ освобожден, нет больше никакого панского господства, у евреев есть все права, теперь надо привлечь на нашу сторону как можно больше людей! И если мы обрушимся на врага все разом, от Вислы до Двины, как ураган, как могучий лес, то вражеские ружья и пушки не прорвутся сквозь наши десятки тысяч пик, кос, вил и цепов!

Тереза постучала в стену: завтрак готов.

— Пойдем, Кагане, позавтракаем.

— Я спешу, спасибо. Сегодня вечером у нас будет небольшой праздник. В честь отъезда. Будет немного народу. Обязательно приходи, слышишь, Мордхе.

— К вам?

— Да, в коммуну, где мы живем.

Когда Кагане ушел, Мордхе принялся ходить по комнате. Настроение стало лучше. Он был рад наконец уехать из Парижа. Новые планы рождались в его голове, одна картина сменялась другой. Из деревень тянулись отряды крестьян. Воздух разрезали косы, вилы, жерди. В народе росло воодушевление, одно чудо следовало за другим. Жерди стреляли, косы бомбили врага, белый орел парил над каждым городом, над каждой деревней. Евреи, христиане — все покидали свои дома, закрывали лавки и уходили в леса, в деревне оставались только женщины и дети.

Мордхе казалось, что победа близка. Крестьяне окружили врага, как волка, как дикого кабана, и выгоняли его из норы палками и звоном колокольчиков. Мордхе переживал, что в его душе таится негодяй, который в мечтах собрал врага на поле брани, разбил польские войска и наблюдал, как он, Мордхе, простой солдат, прорывается вперед, становится славным воином. И вскоре разносится молва о нем по царству Польскому: он, Мордхе, разбил врага и выгнал его из освобожденной Польши.

Часами Мордхе упивался своим величием и предавался мечтам, одна фантастичнее другой. Он был горд тем, что не получил равноправие как подачку от шляхтича, а завоевал его собственной кровью и принес освобождение соседу, поляку. Каждый раз, когда Мордхе доходил в своих мечтах до определенной точки, на него обрушивалась действительность, суровая, ограниченная, жесткая, и мечты рассеивались.

Его тело пронзила острая боль. Из пустоты выглянуло заплаканное лицо его матери: «Сынок, покайся и вернись домой». И над всем этим светилось лицо Фелиции.

Глава восьмая

Коммуна

Коммуна, трехэтажное здание с длинными светлыми коридорами, принадлежала польскому графу, который раздал все имущество, оставив себе только дом, где могла получить приют «вся Европа».

Правительство города не раз пыталось запретить коммуну, арестовывало подозрительных личностей, разгоняло ее членов и описывало дом. Но каждый раз граф договаривался со своим другом принцем Жеромом Бонапартом, дом снова открывали, а задержанных освобождали.

Некоторые эмигранты неделями не выходили из коммуны, зная, что полиция, которой было запрещено переступать порог дома, ждет их на улице. Здесь под защитой принца Жерома они чувствовали себя в безопасности.

Гесса в коммуне любили. Каждое утро между шестью и семью часами в коридоре слышались его размеренные шаги. Он совершал свой утренний променад. Скудный завтрак, который ему готовила Сибилла, Гесс запивал водой из-под крана, находившегося в коридоре.

Гесс работал для всех «народов» коммуны, писал воззвания для русских нигилистов, для польских и венгерских революционеров, для сторонников Гарибальди, агитировал за создание кооперативных фабрик. Во время своих послеполуденных прогулок по коридору, где он пытался утолить голод теплой водой из-под крана, Гесс предлагал своим спутникам убедиться, что у него в кармане нет ни одного су.

Только Шодна, венгерский революционер, который отсидел четверть века в тюрьме и там обратился к вере, ненавидел Гесса.

Шодна постоянно ссорился со своими соседями и, поскольку не мог убедить их словами, пускал в ход свои короткие полные руки, которые могли сгибать толстые гвозди.

Сейчас Шодна, низкий и коренастый, стоял в коридоре в окружении жителей коммуны.

Пряди черных непослушных волос спадали на широкое плоское лицо. Горящие глаза мрачно глядели на окружающих, наводя на них страх, так боятся камня, который обрушивается с горы, несется на людей и от которого никуда не скрыться.

— Я приведу священника! — сказал Шодна хриплым голосом, похожим на бульканье кипящего котла.

— Не смей!

— Мы отказались от родителей, от друзей, от собственной страны, — произнес юноша в красной рубашке. — Смертью нас не испугаешь! Шодна хочет привести жене священника, так пусть заберет ее из коммуны!

— Правильно!

— Никаких черных ворон мы сюда не пустим!

Соседи заметили Гесса, который стоял у крана, и бросились к нему:

— Давайте спросим Гесса, может ли революционер быть богобоязненным христианином?

— Что мне Гесс? — Шодна уже не говорил, а выпускал пар. — Даже если он скажет «нет», что с того? Сен-Симон имел отношение к христианству, и Прудон, и Фурье, не то что вы, богохульники!

— Ты ошибаешься, Шодна!

— Человек умирает, — суровое лицо Шодны смягчилось, — и хочет перед смертью видеть священника, а вы… Вы быки, вы скоты, а не люди! Что вы посылаете меня к Гессу, к этому еврею?

— Шодна прав! — отозвался Гесс. — Можно быть революционером и богобоязненным христианином.

Соседи вытаращили глаза, они не ждали от Гесса таких речей.

— Твоя жена умирает, Шодна. — Гесс дружески положил руку ему на плечо. — Жаль, жаль! Иди, мы позовем священника.

Широкое плоское лицо Шодны осунулось. Он смотрел некоторое время на Гесса с раскрытым ртом, потом пожал ему руку, и его суровые глаза смягчились.

В коммуне жил бывший диктатор, сбежавший за границу. Кагане хотел уговорить его принять участие в восстании. Образ диктатора не выходил у него из головы. Высокий, жестокий, с железной волей. Не зря его называли «революционером», «демагогом» и «мясником».

От нижнего коридора до второго этажа, где располагалась комната бывшего диктатора, протянулись окровавленные нити.

Из дверей выглядывали женщины и застывали, тараща глаза на Кагане из темного коридора, как средневековые фамильные надгробия, замурованные в стены вокруг домов.

Кагане постучал один раз, второй. Дверь тихо отворилась.

Высокая худая женщина провела его в комнату, прежде чем Кагане успел что-нибудь сказать, она подозрительно посмотрела на него и начала:

— Из этого ничего не получится. Ян не уедет из Парижа. Довольно самопожертвований. Я тоже пожертвовала многим. Я из рода Радзивиллов.