Тулепберген Каипбергенов - Непонятные Страница 12

— Я понял, мам!..

Ночью Ерназар долго не мог сомкнуть глаз; он перебирал в уме разговор с матерью, искал ответы на вопросы, что задавал матери. Незаметно мысли его перешли на Рабийби; они ужалили его, как пчелы. Ерназар ворошил в памяти их ссоры, размолвки, что случались между ними. Нет, нет, пришел он к выводу, жена ему верна, она не способна на обман и измену. Нет, не способна! Успокоенный, Ерназар не заметил, как сон сморил его.

Проснувшись с первыми криками петухов, Ерназар услышал, что мать с кем-то разговаривает за юртой.

«Почему это ты не обучаешь ребятишек по-каракалпакски, — допытывался он у муллы, — почему мы не можем начало молитвы, хотя бы самое начало, произносить на нашем языке?»- Это разглагольствовал Шон-кы. — Мулла разобиделся, заартачился, ну, Ерназар-ага погорячился и влепил ему затрещину. А рука у него, сами знаете, тяжелая…

Ерназар выбрался из юрты и окликнул Шонкы. Тот торопливо, давясь словами, сообщил:

— Я только-только от Фазыла. Он где-то пронюхал, что мулла Шарип и Саипназар отправились в Хиву жаловаться на тебя хану.

— Проклятые шакалы! — сорвалось у Ерназара с языка, и он тут же пожалел об этом: он недолюбливал Шонкы.

Ты колдаулы, и я колдаулы, вот я и решил предупредить тебя!.. Они небось уже добрались до Хивы! Кумар-аналык покачала головой:

— Эх, сынок, напрасно ты связался с этим ублюдком муллой! Его не переделаешь! Пусть бы обучал как умеет, по-своему! Теперь хлопот да неприятностей не оберешься…

— Ясное дело! Его весь народ наш исправить не в силах, не то что один человек!.. Сейчас род колдаулы трепещет, как бы хан не учинил расправу!

— Ерназарджан, чай готов! Или, может, молока выпьешь? Шонкы, и ты угощайся молоком.

Однако Шонкы было не до угощения. Он на все лады поносил и муллу Шарипа, и Саипназара, и Маулена, который устроить-то зияпат устроил, да, видно, на несчастье, потому что не от души устраивал, не от чистого сердца…

— Хватит, Шонкы! Ступай! — приказал Ерназар. Когда болтливый гость удалился, Кумар-аналык

вздохнула:

— Сынок, ага-бий не должен горячиться…

— Рано мне, видно, верховодить!

— Коли ты осознаешь это, значит, сынок, не рано. Нечего нос вешать, кручиниться, иди-ка поброди по берегу моря, авось и полегчает на душе. Мудрецы недаром изрекли: «Печальный человек находит успокоение, побродив по берегу моря, надменный человек — побродив среди могил».

Однако Ерназар не мог успокоиться. Куда больше, чем новость, которую принес Шонкы, мучил его вопрос, на который ему не смогла дать ответа даже мать. В полдень Ерназар направился к самому старому аксакалу из всех каракалпакских аксакалов, к Абдикариму-борода-тому. Ему было около ста тридцати лет; он похоронил сына и внука и жил вместе с правнуком Мухамедкари-мом, ровесником Ерназара…

Он ехал, покачиваясь в седле, и думал: «Наверняка Абдикарим-бородатый видел Маман-бия! Или слышал о нем от людей, близко его знавших1 Сколько ходит в народе всяких рассказов и легенд о Маман-бии! Даже я и мои сверстники слышали их не раз!..»

Мухамедкарим отсутствовал, зато Абдикарим был на месте. Его волосы и борода были белыми и легкими как лебединый пух, кустистые длинные брови почти закрывали глаза, спина согнулась, точно старый, надломленный ветрами времени тамариск. Но был он бодр и приветлив. Абдикарим-бородатый признал Ерназара, живо с ним поздоровался, расспросил, куда палван держит путь. Ерназар вошел в дом, присел, поговорил со стариком о том о сем, потом осторожно, исподволь завел беседу о Маман-бии. Аксакал закрыл сухонькими руками изборожденное морщинами лицо; он словно бы хотел сосредоточиться и никак не мог. Потом глухо, не отнимая рук от лица, заговорил:

— Никогда не интересовался я чужими делами, хотя и поступал, как все. Аул откочевывал на новое место — и я с ним; разбивали люди юрты — и я тоже ставил свою… Я и правнуку внушаю: «Живи сам по себе, своим умом!» Да разве нынче молодежь послушная? Связался с «ага-бием», хочет сделать что-то для людей. По-моему, не стоит вмешиваться в судьбы людей, не стоит страдать за других. Что толку? За всех все равно не перестрадаешь!.. Это для здоровья вредно, а человек должен жить как можно дольше…

«Да ты, аксакал, оказывается, всего-навсего крот, который знает только свою нору! Зачем же тогда тебе нужна такая долгая жизнь? — возвращаясь домой, размышлял Ерназар. — Зачем человеку дана жизнь? Не-ужто для того лишь, чтобы заботиться о своей утробе, отворачиваться от чужой беды и дрожать за свое драгоценное здоровье?»

Ерназар наткнулся вскоре на Мамыт-бия. Сидя на коне, тот размахивал плетью и последними словами ругал бедняка Гаргабая и его жену. Оба цеплялись за ноги бийской лошади, ползали в пыли… Ерназар вырвал повод у Мамыта и повел его коня за собой. Остановившись в сторонке, прошептал угрожающе:

— Увижу еще раз, что измываешься над бедняками, — голову оторву!

— Не заносись больно-то! И не вмешивайся! Не командуй тут! Хивинский хан велит сворачивать шею тем, кто не платит ему налог… И тем, кто мешает его собирать!

— Налог бери у тех, с кого есть чего взять! С себя и начинай!

Мамыт-бий промолчал, только злобно ощерился.

Ерназар пришпорил коня и помчался прочь. Опомнился он в тугаях. Навстречу ему на ишаке двигался Рузмат с вязанкой дров за спиной и напевал. Это рассмешило Ерназара. Рузмат же, издалека приметив Ерназара и его улыбку, объяснил:

— Не смейтесь надо мной! Я поступаю по воле моего бая — Сержана. В прошлый раз я отправился за дровами вместе с придурком Рустемом. Так вот, он удостоился похвалы за то, что привез дрова именно таким способом: вязанку за спину, а сам на ишаке. Меня же обозвали глупцом: я взвалил дрова на ишака, а сам шел рядом, пешком. Вот я и решил удостоиться похвалы бая…

Ерназар иронически хмыкнул, почесал за ухом.

— Ага-бий, у меня к вам просьба, можно? Если вы получите когда-нибудь высокую должность, если, если… бием станете… в общем, возьмите тогда меня своим стремянным, а? Или к себе в услужение!

Ерназар перестал улыбаться и спросил:

— Разве тебе невдомек, что быть помощником бия куда труднее, чем простым работником или дровосеком?

— Ага, я предпочитаю, чтобы умные заставляли меня камни таскать, чем сытно есть и прохлаждаться рядом с дураками.

Ерназар цепким взглядом окинул стройного, крепкого джигита.

— Есть у тебя друзья, которые думают, как ты? Делятся с тобой сокровенным?

— Есть, и немало. И близкий мой друг Векторе так же думает. Делиться!.. У нас, бедняков, это принято чаще, чем у тех, кто богат.

Ты умный джигит…

— Ага, я не осмеливался раньше подойти к вам. Но я слышал от людей о вашей мудрости. Я хочу найти человека, который бы с толком использовал и мою силу, и мой разум. Научил бы правильно жить…

— Разве умный нуждается в том, чтобы ему говорили, что он умный? — в сомнении покачал головой Ерназар.

— Нуждается. Ведь утопающему нужно громко кричать, изо всех сил звать на помощь! — убежденно ответил джигит. — И еще я хотел предупредить вас, ага. На зияпате вы приняли в игру младшего Ерназара. Наведывался он тут к моему баю на угощение… вместе с Саипназаром явились. По-моему, младший Ерназар — еще зеленая завязь, а выращивает-то ее Саипназар. Выращивает, посмеиваясь про себя… Чтобы в нужный момент напомнить этому юнцу: «Это я сделал тебя человеком!..»

— Ты хочешь стать моим защитником?

— Не вы, ага, нуждаетесь в моей защите. Не все люди, чьи отцы слепые, становятся богатырями, как наш Горуглы.[4] Не все, кого мать родила на крыше, — выше и лучше других. Бедняки тоже люди, и не все они глупы…

— Ты прав, джигит! — Ерназар одарил Рузмата на прощание теплой улыбкой.

«Да, вот тебе и бедняк! — думал Ерназар. — Сколько тайн и загадок таят в себе люди, которые кажутся на первый взгляд простыми! Воистину, каждый человек — это целый мир!.. Однако попробуй-ка возьми этого парня к себе, в «ага-бий»! Окажутся недовольные и обиженные! Губы надуют, начнут роптать!»

Ерназару часто попадались на пути грязные, оборванные дети, старики, просящие милостыню. Он видел их каждый день и так привык к человеческому горю, к нищете и бедности народа, что перестал замечать. Но сегодня с ним что-то произошло: он замечал всех сирых и убогих, словно его глаза стали более зоркими, а сердце — более чутким. Из толпы оборванцев отделился какой-то малыш, подбежал к Ерназару и протянул к нему тоненькую, как прутик, руку.

Ерназар пошарил в карманах — они были пусты.

— Разве человек, у которого нет медного гроша, садится на коня? — дерзко поддел его мальчишка.

— Как тебя зовут?

— Если вы хотите запомнить того, кому ничего не дали, так знайте — мое имя Каллибек.

Ерназар молча тронул коня. Мысли, одна безотраднее другой, роились в его голове: «Когда же не будет у нас сирых и голодных? Кто виноват в бедах людских? Верно сказал один из наших предков, что мы привыкли жить, скрывая нашу бедность, нашу нищету и скудость. Чтобы кто-нибудь, не дай бог, не посчитал, что нищи и голы, мы последнее бросаем в котел, встречая гостей… Ох уж эта наша гордыня!.. Хивинский хан пьет нашу кровушку, отбирает последний грош, последнюю крошку хлеба! Он, это он виноват в наших бедах!.. Поэтому-то Айдос-бий поднялся против Хивы!.. Если бы хан был каракалпаком, разве бы довел он свой народ до такого бедственного состояния? Конечно, нет… Давно бы поделил свои сокровища между голодными… Хотя если хан, наш каракалпакский хан, не станет обирать народ, откуда он возьмет сокровища?..»