Михаил Ишков - Семирамида. Золотая чаша Страница 12

В полной растерянности Сарсехим вернулся в казармы. Услышанное от смотрителя никак не совмещалось с угрозой надвигающейся войны. Каким же образом Бен-Хадад собирается отразить приближавшееся нашествие? Он не нашел ничего лучше как отобрать супругу у своего наследника?

Евнух с размаху шлепнул себя ладонями по щекам. Что позволяют себе эти гнусные сирийцы? Как можно приписывать разнузданную похоть воле богов? Их наказы ясно выражены в законах Хаммурапи. Боги обязали смертных вести себя так, чтобы мировой порядок, установленный Белом-Мардуком, держался непоколебимо. В табличках записано — за тяжкое преступление, которое совершил Бен-Хадад, виновного следует зашить в кожаный мешок и бросить в воду. Это не прихоть древнего царя! Это основа, на которой держится порядок в мире! Это скрепа, не позволяющая суше расколоться и погрузиться в пучину мирового океана.

Или у местных богов иное понимание жизни, чем у их собратьев в Аккаде? То, что в Вавилоне считалось гнусностью, здесь почитается за богоугодное дело? Тогда зачем грозить «бесплодной смоквой»? За чью вину ему придется расплачиваться?

В казармах, сообщив спутникам, что отъезд затягивается, и утихомирив возмущенные возгласы, евнух задался практическим вопросом — как быть со спасительной сказкой, с помощью которой он надеялся оправдаться в Вавилоне? Мысль о том, что ему придется поведать Амти — бабе, как в этом проклятом городе поступили с ее дочерью, приводила в ужас. Кто мог предположить, что жеребиная страсть Бен-Хадада такая опасная штука.

В Вавилоне тоже почитали Иштар — согласно древнему обычаю раз в жизни каждая гражданка была обязана прийти на поклон к грозной богине, но исполнялось это скромно, с достоинством. В назначенный день женщины собирались на храмовой площади между святилищем Мардука и зиккуратом[6]. Здесь, потупив глаза, они присаживались на корточки и терпеливо ждали, когда оказавшиеся в городе иноземцы не выберут себе напарницу в деле прославления великой богини. При этом существовало множество запретов деликатного свойства, позволявших избежать выхода на площадь девственницам, невестам, хворавшим женщинам. К этому священнодействию в городе относились скорее как к последнему средству против бесплодия, чем к обязательной повинности или безумному звериному соитию, каким отличился славный воитель, царь Дамаска Бен-Хадад.

Известие, что Салманасар в конце лета собирается прибыть в Ашшур, древнюю столицу Ассирийского государства, застало Бен-Хадада во время трапезы. Его сообщил старший спальник, по приказу которого два раба — нубийца внесли в спальню столик с разложенным на блюдах едой и фруктами.

Царь спустил ноги с ложа, предложил Гуле на выбор курицу, жареное мясо, каши, фрукты. Молодая женщина предпочла кашу, затем попросила сочную грушу. Она наслаждалась грушей лежа, полузакрыв глаза. Бен-Хадад взялся за курицу, кусал жадно, глотал кусками.

Услышав весть, Бен-Хадад на мгновение замер, потом принялся с еще большим ожесточением рвать зубами куриное мясо. Насытившись и выпив вина, поднялся, подошел к окну, глянул на залитый солнцем Дамаск. Весть о том, что Салманасар определился с выбором, окончательно развеяла надежду, пусть и тоненькую, что в следующем году ассирийский царь двинется на восток, в страну мидян, или на север, против Урарту.

Пусть свершится назначенное!

Не поворачивая головы, приказал.

— Ступай.

Слуга не шелохнулся.

— Что еще? — спросил царь.

— Из Ашшура доносят, что молодая супруга племянника Иблу объявила себя «воспитанницей Ашерту».

— То есть, ты хочешь сказать, что она сошла с ума? Это важно?

— Ассирийский народ с восторгом встретил это заявление.

— Что Салманасар?

— Молчит.

— Ты утверждаешь, что смертная женщина объявила о своем родстве с могучей Ашерту, а Салманасар молчит?

— Да, повелитель.

— Ты полагаешь, его молчание что-то означает?

— Да, государь, — ответил слуга.

— Что оно означает?

Спальник позволил себе промолчать.

Бен-Хадад повернулся в его сторону.

— Теперь все?

— Нет, государь, — ответил евнух и бросил опасливый взгляд в сторону Гулы.

— Говори, — приказал царь.

Женщина отложила грушу.

— Купцы утверждают, — заявил спальник, — что эту мошенницу зовут Шаммурамат. Она — дочь Мардука-Закир — шуми, и по слухам, скорее всего, непроверенным, именно ее предназначали в жены принцу Ахире, но не довезли.

— То есть, как не довезли. Кого же довезли?

— Меня, — откликнулась Гула и, обратившись к спальнику, распорядилась. — Ступай.

Тот благоразумно удалился.

Бен-Хадад вернулся, сел на ложе, вопросительно глянул на женщину.

Гула объяснила.

— Отец отправил скифянку в Дамаск, но по пути караван захватили ассирийские бандиты. Я не знаю, каким образом эта негодная сумела околдовать наместника Ашшура и его племянника.

— Ты хочешь сказать, что твой отец согласился на подмену?

— У него не было выбора.

— То есть, как не было выбора?! Выходит, послание твоего отца тоже побывало в их руках? Боги наказывают меня за ослепление!..

Он решительно направился к двери. Вслед ему Гула с достоинством напомнила.

— Если ты собираешься подвергнуть пыткам Сарсехима, ты поступишь неразумно.

Бен-Хадад впал в ярость.

— А как разумно?! Ты предлагаешь отдать палачу тебя? Я не позволю относиться ко мне как к простаку, которого всякий может обвести вокруг пальца? Которому можно подсунуть всякую завалявшуюся дрянь?

Гула вскрикнула, прижала ладонь к губам, потом тоненьким голосом предупредила.

— Молчи!! Не говори больше ничего, чтобы потом не пожалеть об этом. Ты сомневаешься, что я — вавилонская принцесса?

Бен-Хадад смутился.

— Нет… мои люди подтвердили… но…

— Ты полагаешь, что получил бы от этой скифянки больше, чем получил от меня?

Бен-Хадад возмутился.

— Как ты могла подумать такое? Какое мне дело до этой продажной девки, когда у меня есть ты!

— Я вовсе не ревную к этой скифянке, мне нет до нее дела. Я озабоченна безопасностью государства.

— То есть? — не понял царь — Не лучше ли сохранить в тайне все, что случилось в пустыне? — предложила молодая женщина, — и воспользоваться случаем обмануть ненасытного Салманасара.

— Как? — заинтересовался Бен-Хадад.

— Это надо обдумать, мой царственный. В этом деле спешить нельзя. Иди ко мне, я тебе объясню…

Насладившись друг другом, Гула пощекотала ноготком плечо царя.

— Меня пугает, что народ Ашшура поверил этой гнусной лжи. Притязания скифянки на родство с Иштар опасны.

— Эти дикие варвары готовы поверить чему угодно, лишь бы броситься на чужое добро.

— Сейчас важно сохранить в тайне существующее положение вещей. Это поможет нанести ассирийцам удар еще до того, как они отправятся в поход.

— Ты полагаешь, что, уличив твою сестру во лжи, мы выиграем первую битву? Внесем смуту в их ряды?..

— Еще какую! Предупреди старшего евнуха, чтобы тот держал язык за зубами. Пусть Сарсехим еще раз попадет в плен к ассирийцам. Вопрос, что он им выдаст?

Бен-Хадад вскочил с ложа, шагнул к окну. Он испытал прилив энтузиазма.

— Ты права! Ты очень права, драгоценная! Твой евнух известит Салманасара, что мы ждем подмогу из Египта.

— А мы ждем оттуда подмогу?

— К сожалению, повелитель реки уклонился от ответа.

— Вот и хорошо. Пусть Сарсехим сообщит, что фараон собирает войско. Только нельзя настаивать, принуждать этого мошенника.

— Конечно, любимая. Он узнает об этом обок, а в послании, которое он должен будет тайно доставить твоему отцу, будет написано, что мы с благодарностью примем и его помощь.

— Теперь, что касается Шами. — откликнулась с ложа сводная сестра. — Нельзя позволить этой проныре утвердиться при дворе Салманасара. Ей следует немедленно указать на ее место. Было бы уместно подвергнуть мошенницу испытанию.

— Какому?

— Об этом мы еще поговорим.

В тот же день к вечеру над городом собрались грозовые тучи, и на Дамаск благодатно опрокинулись небеса. Дождь лил до утра и щедро напоил землю. С рассветом город ожил. Жители выбегали на улицы, славили Бен-Хадада, затем толпами повалили к храму Баала, засыпали храм цветами. Радовались все, даже местные шлюхи — не храмовые, величественные и надменные, но самые что ни на есть обыкновенные, промышлявшие телом на кладбищах и городских рынках. Весь день они отдавались бесплатно и с нескрываемой охотой.

Храмовые же после полудня пошли в пляс. Время от времени то одна, то другая скидывала с себя одежды, распаляя толпу до предела. Ближе к вечеру жрецы организовали торжественный вынос статуй Баала и Ашерту, а в сумерках праздник переместился за крепостные стены в пригородные сады.