Фарман Керимзаде - Снежный перевал Страница 12

— Наше правительство на стороне бедноты. Ты тоже наш человек. Найди кусок красной материи.

Иман бросился к себе и через минуту вернулся обратно с перекинутой через руку красной материей, подошел к столу, накрыл его.

До этого он стоял неподалеку от того места, где толпились Кербалай и сельские аксакалы. Теперь он перешел на сторону тех, кто представлял новую власть. В течение одного часа прибывшие, можно сказать, разворошили все село. Карабаглар разделился на два если не враждующих, то уже противостоящих друг другу лагеря.

Именно тогда Кербалай смутно почувствовал, что остается в одиночестве. Раньше он даже не вспоминал о тех, кто работал на его поле, пас его скот. Батраками занимался младший брат Вели, а иногда Гамло. И теперь рядом с ним остались только они.

Перепоясанный ремнями человек начал разговор именно с того куска красной материи. Он сказал Иману, что это — его кровь, кровь рабочих, скинувших царя с престола. Родная, священная кровь. И этой крови прольется еще много.

«Они станут топить людей в их собственной крови, — подумал тогда Кербалай. — Пришлый, не успев войти в село, уже толкует о крови. Да, кажется, настают трудные времена...»

Этот человек еще сказал, что они хотят, чтобы все люди на свете были равны.

Кербалай тогда бросил реплику, что пять пальцев руки и то разные, а как же быть равными людям?

— Будут, — ответил тот человек. — Земля будет разделена меж всеми поровну. Бедняки станут хозяевами земли. Революция означает, что все пальцы будут одинаковы, что мы опустим топор на длинный палец и укоротим его.

— Значит, все на селе станут голытьбой? — снова подал голос Кербалай.

— После того как земля будет роздана крестьянам, голытьбы не будет вовсе.

Позже красную материю прикрепили к древку, на которое опирался Иман. Знамя бедняков повесили над низеньким домом с потрескавшейся штукатуркой. И самый высокий дом в селе — дом Кербалай Исмаила — словно уменьшился в размерах, потерял свою значимость и вес.

Впервые прибывшие из города люди не посетили дом Кербалая, не отведали его угощений. После собрания Гамло сказал:

— Если разрешишь...

«Если разрешишь» — на языке Гамло означало, что он хочет убить человека.

— Повремени, Гамло. Жизнь длинна. Только что прибывшему на базар человеку никогда не угодишь. Он всегда считает свой товар лучшим. Немного погодя начнет приноравливаться. Чиновники царя Николая приезжали в село раз-два в год. Все поручали нам. В конце концов и этот примет нашу сторону.

— Не верится что-то. Бедняку дай только власть, потом наплачешься!

Начальник, остановившийся в доме Имана, вечером собрал у, него самых бедных крестьян села. Там же избрали новую власть. Наутро по селу, бродил не угнанный на пастбище скот, Иман надел старую гимнастерку, подпоясался ремнем, побрился, напялил на голову шапку с красной звездочкой. Взяв в помощники Бейляра, он обходил дворы, составлял списки бедняков. Самандар, которого он тоже внес в свой список, говорил ему:

— Зачем ты меня туда пишешь? Ты дашь мне хлеб?

— Разбежался! Сразу хочешь хлеб. Дадим поначалу землю.

— Ради бога, не верь каждому слову. Лучше всего, как прежде, иди пасти скот, а то потом беды не оберешься.

— Не записывай его, Бейляр. От такого бедняка мало пользы.

В селе почти неделю искали нового пастуха.

...В один из этих полных тревоги дней Кербалай вышел в поле. Поле было совершенно зеленое, местами алели маки. Перебирая четки, он думал о будущем. То выпадал чет, то — нечет. Что случилось с этими четками? И камешки его как будто то увеличиваются, то уменьшаются...

На склоне холма дети пасли овец. Старушка, с вязаньем в руках, сидела на краю поля, охраняя его от скота.

Тут росла его, Кербалая, пшеница. «Всемогущий наградил нас в этом году хорошим урожаем. Слов нет, урожай прекрасный. Но если все пойдет, как сейчас, кто будет убирать пшеницу, кто станет ее жать?»

С холма, где он стоял, все вокруг было как на ладони. На площади села толпился народ. Над одним из домов колыхалось красное знамя. Кербалай направился в село; знакомая тропинка привела его прямо к площади. Он двинулся туда, где стоял Иман.

— Чего будоражишь народ? Жили ведь раньше, и никто не умирал. Если не станете работать, кто вам даст хлеб? Наступит зима, и вы снова приползете ко мне. Но тогда я выгоню вас за ворота!

Хотя при последних словах он почти сорвался на крик, почему-то все сказанное им прозвучало неуверенно.

Иман просунул пальцы за ремень.

— Напрасно ты считаешь нас бездельниками.

Впоследствии, когда Кербалай вспомнил этот разговор, он понял что ошибался. Это люди, собравшиеся на площади, были заняты делом, и притом каким!..

А теперь Абасгулубек еще спрашивает, что ему сделала Советская власть!

— Даже врагу не пожелаю того, что сделала со мной новая власть, бек!

Абасгулубек поднял голову. Его большие черные глаза печально глядели на хозяина.

— За свою жизнь мы видели многое, Кербалай. Я не говорю о том, что ты, меняя коней, за три месяца доехал до Мекки. Или о том, скольких стран коснулась твоя нога. Нет. Время наградило нас не только знанием жизни, людей, но и мудростью. Поэтому мы должны многое пересмотреть, переоценить. Должны выбрать дорогу, по которой будем идти дальше. Иначе нам придется худо...

Нелегкая шла меж ними беседа. И дело было не в словах, которые они говорили, — пред их глазами вставал весь жизненный путь. Их дороги сходились, расходились, перерезали одна другую, петляли, бежали рядышком. Но сейчас они проходили по склонам противоположных гор. И каждый ехал, погоняя своего коня. Казалось, они заново переживали свою жизнь. Как будто жизнь только что началась, и нет еще ни добра, ни зла. Это потом они появятся, добро и зло. И еще горечь. Все забывается, но горечь остается, она оседает на сердце, иссушает и ожесточает его.

...В далеком Петербурге, который жители окрестных мест называли Фитилберк, свергли царя. Наступила вольная жизнь. После этого уже не стало ни законов, ни судов. Каждый делал все, что хотел.

Находившиеся в Иране русские войска эшелонами возвращались на родину. Крестьяне, бог весть откуда достававшие оружие, направлялись на станцию, чтобы останавливать поезда, разоружать солдат, отнимать у них продовольствие и одежду.

Кто-то прострелил резервуар, стоявший на станции. Горела нефть, черный дым поднимался в небо и, гонимый ветром, стлался над долиной.

— Вот что значит не бояться закона, Халил — говорил Абасгулубек, целый день не слезавший с коня. Он пытался предотвратить беду.

На железнодорожных путях стоял вагон, груженный хлопком. Крестьяне сорвали с вагона замок и теперь растаскивали тюки. То тут, то там вспыхивал спор, дело едва не доходило до драки.

Этот хлопок был выращен и собран теми же крестьянами, которые сейчас грабили вагон. Хлопок был продан перекупщику, но сейчас, воспользовавшись тем, что хозяин удрал и царила анархия, они считали возможным забрать это добро.

Абасгулубек направил коня к вагону.

— Остановитесь! — крикнул он.

Упали на землю тяжелые тюки, крестьяне повернулись к нему.

— Постеснялись бы! Позор! Для чего вы сюда пришли? Грабить?

— Николая свергнут, бек!

— Знаю. Он свергнут, но мы еще живы. Мы должны беречь свое достоинство. Вон, поглядите, там едет целый эшелон солдат, — сказал он, показывая туда, откуда должен был появиться паровоз. — Что они расскажут о нас, приехав на родину?

Абасгулубек, нагнувшись, что-то прошептал на ухо Халилу. Тот кивнул, снял с плеча винтовку и, подкидывая ее в руке, погнал коня вдоль железнодорожной колеи. Тюки снова погрузили в вагон. Абасгулубек закрыл дверь вагона, завязал проволокой, а затем, обратившись к людям, сказал:

— Я хорошо знаю, что вы задумали. Никто из вас не поднимет руки на солдат. Уходите подальше от железной дороги, я не позволю, чтобы пролилась кровь!

На другом конце станции уговаривал крестьян вернуться в село Халил.

В те дни было несколько случаев нападений на эшелон с солдатами, были десятки убитых, крестьяне захватили много оружия.

Абасгулубек носился на своем коне вдоль железнодорожной станции, заставляя людей отходить. Эшелон уже был близко. Абасгулубек успокоился, только когда его односельчане спустились в русло высохшей реки. Железнодорожное полотно осталось наверху. Снизу станции с горящей цистерной напоминала кратер пробудившегося вулкана.

Когда поезд прибыл на станцию, раздался выстрел. В ответ затарахтел пулемет в поезде. Пули свистели над головой, падали в реку, били тонкий лед, ударялись о камни. Поезд быстро прошел станцию и скрылся за поворотом. И николаевский строй точно так же пролетел перед их глазами — только рельсы еще протяжно гудели.

Говорили о свободе. А о какой? Каждый понимал ее, как ему заблагорассудится. Мог, скажем, убить человека, который ему не нравился или просто слабее его. Законов не было. Не было пока ни судов, ни полиции. Вместо всего этого в Большом Веди оставался один человек: Абасгулубек.