Валентин Пикуль - Через тернии – к звездам. Исторические миниатюры Страница 121

В годовщину покушения на том месте, где Каракозов стрелял в царя, была заложена часовня. Среди важных гостей присутствовал и Комиссаров-Костромской, облаченный в мундир дворянский. Граф П. А. Валуев, министр иностранных дел, писал в дневнике, что Комиссаров “стоял подле своего изобретателя генерала Тотлебена… украшен разными иностранными орденами, что дает ему вид чиновника, совершившего заграничные поездки в свите высоких особ”. Часовню они заложили, а на следующий день был казнен Каракозов…

Вскоре же состоялся и разговор отца с сыном.

– Негоже ты живешь, сынок, – сказал ему варнак.

Манюшка это тотчас же подтвердила:

– Другой бы на его месте… ух как! Лопатой бы загребал. А наш глаза-то свои зальет с утра пораньше, и ништо ему. Сколько я с ним настрадалась, так это один Бог знает!

– Севодни выпил да завтра выпил, – рассуждал отец, смакуя свою народную премудрость, – а дале-то как? Надобно заране, пока слава твоя не подсохла, на всю житуху себя обеспечить, чтобы под иройство твое никакой комар носу не подточил.

– А што мне еще делать, тятенька? Ведь нонеча я не то что раньше бывало… дворянин! Нешто мне опять картузы шить?

– Вот што! – рассудил варнак. – Я за тебя, сукина сына, уже все передумал. Со швейцаром одним в трактире вчера разговаривал, так он меня всему научил… Езжай прямо чичас во дворец, пади в ноги его величеству и проси чин камер-юнкера!

С крестьянским послушанием отправился дворянин в Зимний дворец, пал в ноги императору и просил… нечетко просил:

– Забыл, ваше величество! Помню, что вот юнкера надо. А какого – хоть тресни… не могу вспомнить.

– Юнкер всегда юнкер, – отвечал Александр II. – Это ты славно придумал, что служить пожелал… Определим тебя!

И определили его юнкером в павлоградские гусары, полк которых квартировал в Твери. С этим он и вернулся к отцу:

– Я, батюшка, так ему и сказал. Чтобы мне бесперечь в юнкеры попасть. Он сразу: бац! – без лишних разговоров. Прямо в гусары! И подписку даже объявили, чтобы всенародно для меня денег собрали для обзаведения хозяйством на новом месте… В Твери-то!

Тут отец “спасителя” осатанел:

– Балбес ты, балбесина… Да юнкер-то – воробья хужей! Не юнкера надо было просить, а камер-юнкера, чтобы при дворе тебе увечно состоять. Сымай портки, гусар сопливый, сейчас я тебе вразумлять со спины стану!

И, невзирая на сыновний титул “спасителя отечества”, так выправил его ремнем, что не только в седло – даже на стул было не взобраться. С этим герой и отправился в Тверь со своей Манюшкой. Отец же, умудренный опытом жизни, двигаться не пожелал!

– Чего я там не видывал… в Твери-то этой? Гы-гы-гы! Я уж как-либо и в столице проживу. На худой конец меня любые господа в швейцары возьмут. Дверь открыл, шапочкой помахал, на чаек получил… это ли не жисть? Гы-гы-гы!

Конечно, монографии о себе Комиссаров-Костромской не удостоился. Зато о нем немало отрывочных свидетельств в мемуарах современников. Чрезвычайно любопытно отыскивать эти сведения – иногда там, где никак не ожидаешь их встретить. Особенно же удивительно, как быстро менялось мнение о “спасителе”: в 1866 году – буря восторгов, ровно через год – холодное равнодушие и, наконец, позже – просто презрение!

Павлоградские гусары, ребята честные, именно так и встретили Комиссарова-Костромского – с презрением. А служба в гусарах не такая уж легкая, как это принято думать. Во всяком случае, шить картузы было гораздо легче. Тягостей воинской службы “спаситель” не вынес. Достигнув чина корнета, он, по праву дворянина, сразу вышел в отставку. А как жил? Безобразно… все пропил! И больше таких дураков, чтобы его даром поить, уже не находилось.

В мемуарах князя Д. Д. Оболенского приводится характерный случай. В канцелярии Ефремовского уезда князь обнаружил 118 рублей, содранных с крестьян местными властями для Комиссарова еще в 1866 году. Сейчас в губернии был сильный голод, и Оболенский написал “спасителю” в полк, что крестьяне, мол, умирают от голода, а потому вы, как бывший крестьянин, пожертвуйте эти 118 рублей в пользу голодающих! Ответ, писанный безграмотными каракулями, пришел очень быстро. Новоявленный “Сусанин” просил как можно скорее выслать для него в Тверь эти “плакучие” рубли, с его же земляков содранные. Письмо было настолько дико и безобразно, что князь Д. Д. Оболенский отправил его (ради анекдота) в коллекцию археографа графа А. С. Уварова.

Жизненный конец “спасителя” был отвратителен!

Все давно пропито, в людях он вызывал лишь брезгливость. По привычке он еще пытался что-то бормотать о своем “подвиге”, но его уже никто не слушал. Рюмочку нальют – и спасибо! Комиссаров-Костромской чем-то напомнил мне Хрипушина из повести Глеба Успенского “Нравы Растеряевой улицы” – только герой Успенского был крупнее, самоувереннее и выступал с большим апломбом!

Россия вступала в новую эпоху…

Она исключила Комиссарова-Костромского из своей памяти.

Она воскрешала в памяти образ Дмитрия Каракозова.

Всеми забытый, влача жалкое существование попрошайки, “спаситель” загнулся после очередного запоя.

Добрый скальпель Буяльского

Для начала раскрываю том истории Царскосельского лицея, выпущенный в 1861 году… Читаю: “Извлечение из тазовой полости инородного тела, воткнувшегося снаружи через овальную дыру, сделанное профессором анатомии статским советником Буяльским”.

Не будем придираться к огрехам языка прошлого…

Случилось это в 1833 году; занятия в Лицее кончились, и мальчики резвились. При этом один из них подшутил над другим “самым неразумным и безжалостным” образом. Когда двенадцатилетний Алеша Воейков садился на скамью, он “подставил ему стоймя палочку из слоновой кости”; палочка длиною с указку переломилась, и “когда сей несчастный ребенок от сильной боли соскочил”, то при сокращении седалищных мышц палочка сама по себе вошла в глубь его тела, словно шпага, разрывая внутренние ткани ребенка… Глупая забава грозила смертельным исходом.

Директор Лицея, генерал Гольтгойер, был испуган:

– Что скажет государь, если узнает? Мы же ведь не в диком лесу живем, а в самой резиденции его величества… О Боже!

Алеша Воейков кричал от нестерпимой боли.

– Терпи, – говорил ему генерал. – Сам виноват.

– Чем же я виноват? – плакал мальчик.

– Надо было смотреть, куда садишься…

Но скрыть происшедшее было нельзя, и только на следующий день решили позвать царского лейб-хирурга Арендта. Когда он пришел в лазарет, Алеша Воейков уже не мог согнуть ногу.

– Где больнее всего? – спрашивал Арендт.

– Везде больно, – отвечал лицеист…

Арендт говорил при этом уклончиво:

– Положение слишком серьезное. Тут нужен консилиум…

Пришли из царского дворца другие врачи, крутили Воейкова так и сяк, пытались прощупать палочку в его теле, но им это не удавалось. Гольтгойер твердил лишь одно:

– Что скажет государь, если узнает об этом? Это же конец всему… Господа, да придумайте же наконец что-нибудь!

На третий день хирурги сообща нашли выход:

– Посылайте карету за Ильёй Буяльским…

Буяльский прибыл. Лейб-хирурги, боясь ответственности, уклонились от ассистирования ему при сложной операции.

– Генерал, – сказал Буяльский директору Лицея, – в таком случае прошу подержать мальчика лично вас…

Проклятая указка не прощупывалась ни там, где она вошла в тело, ни там, где бы она должна торчать своим концом.

– А если оставить так, как есть, – наивно предложил Гольтгойер, сам измучившись. – Ведь живут же солдаты с пулями в теле.

– Э-э, генерал! Нашли что сравнивать… пулю с указкой!

Тонкий серебряный щуп погрузился в тело ребенка. Буяльскому никак не удавалось прощупать обломленный кончик указки. Прошло уже более двадцати минут, а среди обнаженных скальпелем мускулов все еще не было видно палочки… Наконец он ее нащупал.

– Вот она! Уже пронзила поясничный мускул…

Обхватив ее конец щипцами, Буяльский (человек большой физической силы) извлек “инородное тело” на тридцать четвертой минуте после начала операции.

– Теперь согни ногу, – сказал он. – Гнется?

– Ага, – обрадовался Алеша Воейков.

– Жить будешь долго, – попрощался с ним Буяльский. – Но генерал прав: прежде, чем садиться, посмотри, куда садишься…

Эта опасная по тем временам операция вошла в историю русской хирургии, а путь в науку был для Буяльского совсем нелегким.

Столичную медицину представляли в основном немцы. Это было нечто вроде замкнутой корпорации, в которую посторонние не допускались.

“Пока я буду медицинским инспектором, – говорил лейб-медик Рюль, – ни один русский врач не получит практики в учреждениях столицы!” Но среди этих пришлых “светил” попадались и честные натуры, вроде нарвского уроженца Ивана Федоровича Буша; он и приметил Буяльского, когда тот еще учился на третьем курсе Медицинской академии.