Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи Страница 13

— Какая противная старуха эта матушка Ошон! Наверное, колдунья.

Она атакует. Не искушает ли она их? Вот если бы она ушла… И она вызывает в себе прекрасные, кровавые грезы: Лоран колесован, Кристиана сожжена. Но это только грезы. Иногда к ним примешиваются воспоминания о Мари, нежные и горькие.

— В монастыре была одна святая, Мари де ля Круа. Демоны отступали перед ней.

Однажды вечером Лоран не выдержал.

— Дурочка, что ты знаешь о демонах?

— А вы?

— Хочешь узнать?

Они одни в зале с низким потолком. Он приближается, она не отступает. Ее охватывает острое отвращение, почти тошнота. Какой-то род абсурдной смелости, берущей начало в детстве (странное удовольствие побеждать отвращение: пить чернила, жевать бумагу, заставлять себя дрожать, прикасаясь к живой, скользкой коже или нарочно скрипя пером), заставляет ее стоять неподвижно, с побледневшим лицом. Он кладет ей руку на плечо, и она ощущает его дыхание.

— Ты рискнешь сегодня вечером присоединиться к нам?

Она роняет сквозь зубы:

— Да.

Она рискнет, чтобы ее приняли, неважно как, и тем хуже, если семья, в которую она входит, — дьявольская (потому что именно с таким чувством она входит в семью). Лоран удивляется, что для него непривычно, — соблазнитель женщин: говорят, он их соблазняет, точно дьявол, — ловко отмеряет добро и зло, ставит женщин в безвыходное положение, чтобы они в слезах соглашались на все; его изумила эта холодная девочка, которую он даже не брал труда приласкать.

— Ты уверена? — спрашивает он.

— Да.

Он убирает руку с худого плеча. Он начинает ее уважать, и тут тускнеет образ Кристианы с ее жалостливыми угрызениями совести, с ее прекрасными безумными глазами.

— Ладно, — говорит он. — Нынче вечером.

Ночь перед сражением. Все не нравится Анне, все ее шокирует; она ожесточается, становится безжалостной. Сбросить одежды вечером перед Кристианой — для нее пытка. Порыв, метнувший их в объятия друг друга, был короткий и устрашающий. Немой. Ее худое тело немилосердно дрожит. Снадобье холодное, запах у него неприятный, запах лекарства. Вот она натерта руками Кристианы, которая в свою очередь раздевается и молча покрывает себя этой неприятной мазью. Взгляд Лорана — как холодная вода. Вдруг Кристиана стонет, прикладывая обе руки к горлу.

— Скажи мне, по крайней мере, что это в последний раз…

— Ты отлично знаешь, что каждый раз — последний.

Вот они все трое вместе, в этой холодной, пустой комнате, в этом страхе. Горшок с зельем на очаге распространяет горький аромат. У Кристианы дрожат ноги. У Анны начинает кружиться голова, ее подташнивает. Кто подносит глиняную чашку к ее губам? Она вдруг чувствует себя легкой, будто поднимается в высоту, и Кристиана смеется дребезжащим, слабым смехом.

— Ты сейчас увидишь, увидишь, сейчас полетишь…

Это правда. Ноги едва касаются лестницы, которая почему-то не скрипит. Игра, великая, страшная игра, хочется смеяться, плакать, очень страшно, но все это доставляет удовольствие, наслаждение, потому что ты не одна, потому что тебя берут за руку, потому что ты наслаждаешься чужим страхом, заключается сообщество, совершается причастие.

Вот они вышли за порог, теплая ночь, они побегут в лес собирать цветы, а может быть, и грибы, они будут бежать, пока сердце не запрыгает в груди, ощущая радость поддельной невинности, с вновь обретенной легкостью, и вдруг они оказываются в многолюдном обществе, в полуразрушенном сарае, ветхом пристанище, где даже днем страшно, но под покровом ночи, в теплой компании тут хорошо, из леса сюда сходятся призраки. Некоторые пьют и едят, но Анна не ощущает ни голода, ни жажды, которые столь красочно описала Кристиана. Она жадно вглядывается в лица, в цветные пятна, красные щеки, блестящие глаза; наконец вот они, близко, открытые, беззащитные, и стоит ей протянуть руку, как она прикоснется к их тайне. У нее тоже есть своя тайна, жалкая детская тайна, кто знает, сможет ли она освободиться от нее, забыть безграничный стыд, забыть, что она никем не любима?

Огромный стол, где в беспорядке разбросано съестное, вино, пиво в количестве, которое поражает в этой стране, разоренной бесчисленными смутами эпохи, голодом, эпидемиями. Еда растерзана, яйца раздавлены, стаканы с вином перевернуты, никто не обращает на это внимания, с какой стати? Ничто утром не должно противостоять этому пренебрежению страхам. Какая-то расточительность царит на сборище, которое с ужасом наблюдает Анна. Ибо тут собрались все дети нищеты, от самых утонченных до самых жалких, самых омерзительных. Нищенка по локти погружает руки в блюдо с мясом, терзает его, обсасывает кости. Старинное уважение к еде, одно из самых древних, отброшено, побеждено. Привычное отвращение к бедным, больным преодолено, потому что уродство и бедность выставляют здесь себя напоказ, торжествуют, и Кристиана, с открытым корсажем, готова принадлежать любому, кто захочет ее взять, ее золотое сияние брошено к ногам любого, вся ее красота вот-вот превратится в ничто, и это ей желанно. Она нарядилась в роскошное платье только для того, чтобы оно было разорвано, возможно, она желала, чтобы так же было разорвано и ее роскошное тело, чего так и не случилось. Маленький худой человечек в отдаленном конце сарая выкрикивает непристойности, но никто его не слушает, потому что все здесь одна видимость, лишенная содержания; горожанка, которая тяжело дышит в темном углу от прикосновения липких рук, на следующий день ни за что не впустит в дом пьяного поденщика, который сейчас овладевает ею. Только Анна одинока. Лоран в черной маске.

Напрасно кружилась у нее голова и тело становилось легким. Она все равно не может смешаться с толпой, войти в круг, в это дикое братство. Вот бегает мужчина на четвереньках, вот облитое вином наполовину бесчувственное тело, объятия, в которых мало человеческого, танцы, песни под ее взглядом приобретают облик сновидческой невинности. Она еще так близка к детству и его лицедейству, когда мучают животных, когда подглядывают за наготой, когда делают движения, не понимая их смысла, когда разгадывают смысл самых сокровенных тайн и над ними смеются, их страшатся, и она, помимо своей воли, ясно видит, основываясь на своем детском опыте, тщету и несбыточность притворства. Ее вдруг охватывает великая жалость к самой себе и прочим, она предчувствует, что за этим последует горькое падение, ей известно, что такое же бывает после безумного порыва самоотреченной молитвы, когда выпускают на волю до того сдерживаемые и укрощенные страсти. Драгоценная слеза катится по некрасивому лицу Анны. Слеза жалости. Тогда подходит Лоран.

— Боишься?

— Нет.

— Не хочешь выпить?

— Нет.

— Значит, боишься.

— Нет, нет, говорю вам. — С неизъяснимым презрением она добавляет: — Я не нуждаюсь в вине.

— Что ж, пойдем.

Анна идет за Лораном, сквозь толпу, смех, восклицания. И тут перед ней предстает человек весь в черном, он тоже в маске, неприметный, все говорят ему «сеньор».

Анна тоже говорит «сеньор». Ведь это же игра, не более. Дьявол? Очень легко так замаскироваться.

— Падите ниц!

Они повинуются.

— Сбросьте одежды!

Они повинуются. Плохо освещенный сарай полон белых животных, это так похоже на кошмар, от которого она не может освободиться. Кристиана распускает свои длинные волосы, чудесно отливающие золотом. Взор ее безумен. Она с криком бросается на землю. Другие тоже. Музыканты играют быстрее. Ах, как фальшивит скрипка! Стоят только Лоран, черный человек и Анна. Она бы хотела, она очень бы хотела так же броситься на землю, затрепетать, потерять голову, слиться с этой массой и назавтра сказать себе: «Ничего не помню».

— Ты головы не теряешь, — замечает Лоран. — Это хорошо.

— Разве?

— Вот эта! — указывает черный человек.

Он подталкивает ее к столу, но не грубо. Она повинуется, сжав зубы, всеми силами стараясь не закричать, она видит лица вокруг, разноцветные маски, веселые, жестокие, в то время как с жестокой точностью, с какой-то холодной нежностью черный человек кладет ее на стол и совокупляется с нею, и до самого конца она, оледеневшая от отвращения, говорит себе: «Я не боюсь, не боюсь…»

Кровь ее окрасила стол. Освободившись, она стоит, прямая, напряженная, однако соглашается выпить стакан вина, который ее согревает. И вдруг Кристиана бросается к ней, обнимает ее, прижимается к ней.

— О, моя дорогая, ты заключила договор, ты это сделала!

Она разрешает себя обнимать, прижимать, наконец, охваченная этим бредом, наконец, освобожденная, наконец, погибшая… Она не помнит, как вернулась. Она никогда не узнает, кто этот человек, который взял ее, как на скотном дворе. Она спрашивает Кристиану, та дрожит и молчит. Анна ничего не узнает до следующего раза, если он будет, этот раз. Кристиана шепчет: