Урсула Ле Гуин - Лавиния Страница 13

Тогда Эней уже в одиночестве вновь поспешил в город, надеясь, что Креуса просто вернулась домой. Однако, прибежав туда, он увидел, что их дом объят пламенем. Он еще долго метался по улицам Трои, отчаянно зовя жену: «Креуса! Креуса!» – но видел лишь разрушенные, горящие дома и воинов, которые убивали и грабили его соплеменников. Вдруг прямо перед собой на темной улице он заметил Креусу. Только она почему-то показалась ему куда выше, чем обычно. И она сказала Энею: «Нет, я с тобой не пойду, но и рабыней ни одного из этих греков я не стану. Мать-Земля хранит меня. А тебе, милый мой муж, придется надолго уехать в далекие края. Уезжай, любимый, ты должен это сделать! Странствовать ты будешь, пока не достигнешь Западных Земель. Там ты станешь царем и женишься. А обо мне не плачь, но пусть твоя любовь ко мне хранит нашего сына!» Энею хотелось поговорить с женой, обнять ее – три раза пытался он это сделать, но это было все равно что обнимать ветер или сновиденье. Креуса уже ушла в страну теней.

И тогда Эней вернулся к тому черному жертвеннику на горе, где уже успела собраться изрядная толпа троянцев. Люди бежали из города и присоединялись к членам семьи Энея и его слугам. Пока что никто из греков за ними не погнался. Наступал рассвет, и Эней, снова посадив отца себе на плечи, повел своих соплеменников в горы – в том направлении, куда упала звезда.

Я помню, что, как только смолк голос поэта, издали сразу донесся тонкий писк какой-то ранней пташки, хотя небеса еще были объяты ночной мглой, и птичке никто не ответил. Значит, и у нас, в Альбунее, скоро утро, подумала я и увидела, что там, где только что сидел мой поэт, уже никого нет. Тогда я, устроившись поудобней, свернулась клубком на овечьих шкурах и крепко уснула. Я спала до тех пор, пока меня не разбудили яркие лучи солнца, которые, пробившись сквозь густую листву деревьев, ударили мне прямо в лицо.

Я была чудовищно голодна, прямо как волк, так что пошла прямиком в хижину дровосека, где меня ждала Маруна. В старой округлой хижине со стенами из горбыля и соломенной кровлей была только одна комната. Дровосек уже ушел в лес, и я попросила у его жены чего-нибудь поесть. У нее ничего не оказалось, кроме нескольких ложек пшеничной каши и чашки простокваши из козьего молока, и она, страшно стесняясь и боясь оскорбить меня подобным угощением, все же предложила его мне. Я, разумеется, мигом все проглотила и, поскольку мне нечего было дать ей, от души расцеловала ее и поблагодарила за то, что она накормила «голодную волчицу». Она лишь смущенно засмеялась.

– Но что же вы сами-то есть будете, – ужаснулась я, – ведь я слопала все, что у тебя тут было?

Но она меня успокоила:

– О, муж всегда приносит из лесу кролика или несколько птиц.

– Тогда я, пожалуй, подожду его возвращения, – пошутила я, но моя шутка лишь снова ее смутила. Бедняжка, несомненно, считала, что у нас в регии всегда едят только мясо.

Итак, мы с Маруной отправились в обратный путь, и на душе у меня в то утро было так хорошо и радостно, что Маруна, заметив это, спросила:

– Хорошо ли ты спала там, в святилище?

– О да! – воскликнула я. – Я видела свое царство. – Хотя сама, пожалуй, не знала, что это значит. – А еще я видела, как пал объятый пожарами огромный город и как оттуда выбрался один человек, неся на спине другого, старого человека. И тот, первый, вскоре сюда прибудет.

Маруна внимательно меня слушала, явно верила каждому моему слову и никаких вопросов не задавала.

Да, только ей я могла сказать об этом, ибо разговаривать так откровенно я вообще могла только с нею, моей рабыней, моей сестрой. Больше ни с кем.

Весь обратный путь я ломала голову над тем, как мне упросить отца, чтобы он разрешил мне вскоре снова пойти в Альбунею и остаться там не на одну ночь, а подольше. Я была почти уверена, что поэт туда вернется, но понимала я и то, что вряд ли он сможет надолго там остаться, ибо то время, которое он может провести со мною, весьма ограниченно. Ведь он уже находился на пути в подземный мир, в страну теней, и конец его путешествия был близок.

Свернув в сторону с тропы, по которой мы шли, я сбежала к речушке Прати, светлой, мелководной, с каменистым дном. Мне хотелось пить, и я опустилась на колени у брода, отмеченного отпечатками множества копыт. Напившись, я подняла голову и вдруг поняла: это место удивительно похоже на приснившийся мне шесть лет назад брод на реке Нумикус, где я стояла, с ужасом глядя на кровь в речной воде. Ужас и восторг перед тем давним знамением наполнили мою душу. Я встала, развязала мешочек с соленой мукой и рассыпала жертвенную пищу по камням на берегу.

Маруна терпеливо ждала меня. Она была почти моей ровесницей, высокая, смуглая, красивая, с продолговатым и нежным этрусским лицом. Завязывая мешочек, я сказала:

– Маруна, мне нужно будет вскоре снова сходить в Альбунею. И, возможно, остаться там не на одну ночь.

Она задумалась и долго молчала – мы, наверное, с полмили пройти успели, – потом наконец сказала:

– Но только не сейчас. Пока царь Турн здесь, лучше этого не делать.

– Да, ты права.

– А вот когда он уедет… Но что ты скажешь, если наш царь спросит, зачем тебе снова туда идти?

– Наверное, правду скажу. Нельзя лгать, когда речь идет о священных оракулах.

– Но ведь можно и промолчать, – заметила Маруна.

– Я дочь царя, – сказала я, тут же вспомнив, что именно так называл меня тот поэт, – и я, разумеется, поступлю так, как мне и следует поступить. Не сомневаюсь, наш царь поймет меня и кивнет головой в знак согласия. – И я, громко рассмеявшись, воскликнула: – Смотри, смотри, Маруна! Вон олень Сильвии! Что это он так далеко от дома забрался?

Крупный олень спокойно шел по открытому склону холма над хлебным полем, которое уже вовсю зеленело. Белая повязка у него на шее превратилась в грязные лохмотья, зато новые рога, покрытые нежным пушком, были просто великолепны.

Маруна указала мне чуть вперед, и я увидела изящную олениху. Она шла чуть впереди самца по склону холма и преспокойно щипала травку, совершенно не обращая внимания на своего ухажера.

– Вот что его сюда привело, – прошептала Маруна.

– Ну да, и ему все равно, брачный сейчас сезон или нет. Прямо как Турну, – сказала я и снова засмеялась. В то утро ничто не могло омрачить мое радостное настроение.

Так что дома, по-прежнему преисполненная смелости, я сразу же пошла к отцу, поздоровалась с ним и сказала:

– Отец, можно мне снова пойти в Альбунею, когда наши гости уедут? Маруна, конечно, пойдет со мной. А если ты считаешь, что меня нужно охранять, то можешь послать с нами и еще кого-нибудь. Но мне бы очень хотелось провести в святилище не одну ночь, а хотя бы две или даже больше. Причем в полном одиночестве.

Латин долго смотрел на меня, словно издалека, любящим и одновременно оценивающим взглядом. По-моему, он хотел меня о чем-то спросить, но так и не спросил.

– Я жалею о каждой ночи, детка, которую ты проводишь не под крышей моего дома, – сказал он. – Долго ли тебе еще оставаться здесь, со мной? Впрочем, я тебе полностью доверяю. Ты можешь идти в святое место, когда захочешь, и оставаться там столько, сколько тебе нужно. Вернешься, когда сможешь.

– Хорошо. – И я от всей души поблагодарила его, а он поцеловал меня в лоб и, поскольку отцы обязаны быть строгими с дочерьми, сказал:

– Надеюсь, сегодня ты придешь на пир? И не вздумай дуться! И в обморок постарайся не падать!

– Тогда, пожалуйста, пусть от меня уберут подальше эту африканскую тварь.

– Хорошо, я прикажу ее убрать, – сказал Латин, и я совершенно отчетливо поняла, что и он тоже думает о том, как хорошо было бы убрать подальше не только эту африканскую тварь, но и человека, который ее привез. Впрочем, вслух он ничего подобного, разумеется, не сказал.

Так что мне пришлось терпеть, и я, пока Турн оставался у нас в гостях, вела себя, как и подобает покорной и тихой дочери семейства, лишь изредка роняя за общим столом два-три слова. Турн, честно говоря, на меня особого внимания и не обращал. Да и зачем? Ведь убедить ему нужно было не меня, а моего отца. Ну а мать моя и без того уже была полностью им покорена и завоевана. Бедняге Турну пришлось нелегко: вызвав обожание Аматы, он должен был не только не обидеть при этом Латина, но и суметь вызвать его одобрение, заинтересовать разговорами, не позволяя, впрочем, и Амате обижаться на то, что ей уделяют мало внимания. Турн был человеком пылким, импульсивным, привыкшим все делать по-своему, а вот за собственным языком он следить совсем не привык, да и не умел. Он вполне успешно продолжал свои осторожные ухаживания за Аматой, но временами, поглядывая на него, я отчетливо понимала, что и ему не меньше, чем мне, отчаянно хочется, чтобы эти пиры поскорее закончились. Я даже испытала к нему нечто вроде дружеского сочувствия. В общем, в качестве двоюродного брата Турн мне, пожалуй, даже нравился.

Оказалось, что тот противный африканский зверек, пока я была в Альбунее, ухитрился больно укусить мою мать, после чего исчез. Позже выяснилось, что его прикончил один из наших гончих псов. Он выжрал его внутренности, а остальное бросил под стеной дома, где эти жалкие останки и обнаружила одна из наших ткачих. Бедняжка была беременна и, решив, что это трупик младенца, страшно перепугалась. Она с воплями рухнула на землю, у нее начались преждевременные роды, и она родила мертвого ребеночка. Так что африканская тварь действительно принесла нашему дому одни несчастья.