Юлиан Семенов - Испанский вариант Страница 13

— Между прочим, — медленно ответил Ян, — если мы не хотим стать фашистами, то надо хотя бы знать, что же такое фашизм.

— Ого! — засмеялась Мэри. — Значит, ты сидишь у них с секретной миссией?

— Почему? Почему я должен сидеть с секретной миссией? Если нацизм — это так плохо, как все говорят, я должен в этом сам убедиться. А если нацизм в общем-то не так уж плохо — то почему бы мне не убедить тебя в этом? Тебя и всех?

— Вены тебе было недостаточно?

— Не совсем.

— По-моему, до Вены ты был ярым антифашистом.

— У тебя неплохая память…

— Иначе я бы не запоминала ноты…

— Только из столкновения двух полярных мнений рождается истина. А истина — это интересная книга…

— Думаешь написать об этом книгу?

— Такая книга пригодится во всех смыслах. — Ян постучал по дереву. — Я бы очень хотел написать такую книгу. Как думаешь, получится?

— А почему нет?

— Потому что я лентяй и мне скучно писать книги. Да и с талантом жидковато. Я завидую поэтам — они быстры на реакцию. Прозаики чрезвычайно медлительны… Серьезные журналисты — тоже. Я репортер, и мне весело, несмотря на то что меня сделали редактором.

В это время пришли саксофонисты и трубач. Они заиграли песенку, веселую французскую песенку.

— Мэри, — сказал пианист. — Давай порепетируем. Через полчаса запись.

— Я готова, — ответила Мэри, — зачем репетировать?

— На всякий случай, — сказал пианист. — Давай ту, цыганскую, которую инструментовал Дэйвид.

— Пожалуйста, предупреди меня заранее. Когда твои друзья национал-социалисты уничтожат всех цыган, евреев и славян. Мне нужно вовремя изменить репертуар, — сказала Мэри, приминая сигарету в пепельнице.

— Хорошо, — ответил Ян, — я буду тебя держать в курсе нашей с мистером Гитлером расовой политики. Тем более что я собираюсь завтра в Берлин.

— Ты зачастил в Берлин…

— Там любопытно.

— Летишь один?

— Нет…

— А с кем?

— С чемоданом.

— Говорят, в Берлине интересная ночная жизнь и масса толстых немок, которые обожают длинных и надменных латышей, вроде тебя.

— Я слышал об этом, — ответил Ян, — и я очень напряженно готовлюсь к тамошней ночной жизни.

Берлин, 1936

Пальма медленно шел по пустынной — в этом час — Шенезеештрассе, размахивая клетчатым баулом. Проходя мимо литой чугунной изгороди, он увидел нарисованный белым мелом скрипичный ключ.

Пальма достал из кармана свой мелок, зачеркнул скрипичный ключ и на следующей металлической трубе нарисовал басовый ключ. Он прошагал еще метров пятнадцать, завернул в маленькую вайнштубе и попросил хозяина:

— Пожалуйста, двойной «якоби».

— Да, господин, — ответил хозяин, стремительно и ловко наливая ему коньяк, — прошу вас.

— Спасибо, — сказал Пальма. — Почему у вас так сумрачно? Хорошо бы включить свет.

— Постоянные посетители моей вайнштубе предпочитают полумрак. Это создает необходимый интим.

— Ну что ж, — сказал Ян, — интим так интим.

Он выпил коньяк, выкурил сигарету и вышел на улицу. Такси нигде не было. Тогда он медленно пошел в обратном направлении, все так же размахивая своим клетчатым баулом.

Проходя мимо металлической ограды, он увидел свой басовый ключ зачеркнутым крест-накрест. На третьей чугунной тумбе он нарисовал скрипичный ключ перевернутый вниз головой и выбросил мелок в большую урну.

Остановив такси, он сказал:

— Пожалуйста, отвезите меня в имперское министерство иностранных дел, на Вильгельмштрассе…

Через три минуты после того как Пальма пригласили к Риббентропу, в приемную вошел высокий мужчина с лицом римлянина. Референт Риббентропа поднялся и, выбросив руку в нацистском приветствии, сказал:

— Обергруппенфюрер Гейдрих, сейчас у рейхсминистра редактор нашего лондонского журнала латышский журналист Ян Пальма.

— Хорошо, — сказал Гейдрих, — я подожду. Беседа с Пальма, конечно же, не менее важна для судеб рейха, чем встреча с шефом главного управления имперской безопасности.

Гейдрих отошел к окну, залитому солнцем, и, заложив руки, прижался лбом к стеклу.

Окна приемной выходили на зеленый дворик министерства иностранных дел. По ровному, на английский манер подстриженному газону ходили голуби. Гейдрих негромко, словно самому себе, сказал:

— Министерство иностранных дел обязано иллюстрировать тягу к миру обилием прикормленных голубей.

…В кабинете рейхсминистра Ян Пальма сидел за маленьким столиком, отхлебывал бразильский кофе из золоченой чашки и говорил негромко:

— Я благодарен вам, господин Риббентроп, за исчерпывающий ответ. Важно стенографически точно передать ваши слова читающей британской публике.

— Я доверяю вашему бриллиантовому перу.

— Запомнили «бриллиантовое перо»?

— Тяжкий удел министров — запоминать. В данном случае этот удел не был для меня обузой. Мне было приятно это запомнить, дорогой Пальма.

— Господин министр, я хотел бы задать вам вопрос, который, естественно, не будет включен в публикацию. После блистательного выступления фюрера в Данциге куда следовало бы обратить свой взор нам, вашим английским друзьям?

Риббентроп улыбнулся:

— Вы вторгаетесь в сферу государственных секретов рейха.

Пальма ответил — тоже с улыбкой:

— Господин Риббентроп, я снимаю свой вопрос.

Риббентроп поднялся, принес с другого столика электрический кофейник, долил кофе себе и Яну и спросил:

— Ну хорошо, а как думаете вы, куда следует обращать свой взор великой Германии?

— По-моему, на Варшаву.

Риббентроп отрицательно покачал головой.

— Прага?

Риббентроп снова отрицательно покачал головой, а потом прижал палец к губам и сказал:

— Вам, как другу Германии, я хочу посоветовать: не уезжайте сейчас отдыхать, даже если у вас запланирован отдых. А если и поедете, то советую куда-нибудь поближе к Пиренеям.

Гейдрих посмотрел на часы:

— Я сочувствую рейхсминистру. Журналисты с их дотошностью могут замучить насмерть.

И как раз в это время вышел Пальма. Он поклонился Гейдриху и сказал секретарю министра:

— Я просил бы вас записать, что я остановился в «Адлоне», апартамент номер двести семнадцать. Если я понадоблюсь господину рейхсминистру, прошу предупредить заранее, а если этого нельзя сделать, то сообщите, пожалуйста, портье. Я буду оставлять свой телефон или тот адрес, но которому ненадолго уеду.

Гейдрих вошел к Риббентропу. Они молча поздоровались. Гейдрих сказал:

— Мой дорогой Риббентроп, перед тем как я начну мучить вас вопросами координации нашей работы, мне хотелось бы спросить: известно ли вашему ведомству, что журналист Ян Пальма в течение трех лет посещал марксистский клуб в университете?

— Мне неизвестно это, и мне занятно узнать, о чем думал ваш Лерст, когда представлял мне Пальма в Лондоне?

— Лерст не всевидящий. Мой аппарат раскопал на Пальма интересный материал… Мы начали серьезно смотреть за этим газетчиком…

Риббентроп почувствовал, что холодеет: он вспомнил конец беседы с Пальма. Он не мог сказать об этом Гейдриху, он подставил бы себя под удар.

— Нет, я не верю этому, — сказал министр, — мало ли кто грешил в юности марксизмом? Пальма делает в высшей мере полезное для нас дело…

— Тем не менее я отчитал Лерста и поручил ему заняться газетчиком. Он его первым узнал, ему и отвечать…

— Погодите, а что у вас есть конкретно против Пальма?

— Он был с красными в Вене, он контактировал в Праге с русским писателем Борцовым, потом он внезапно воспылал любовью к нам… Я не очень-то верю таким амплитудам… Я верю только в последовательность.

— Он мог метаться…

— Вот мы и займемся его метаниями… Меня редко подводит интуиция, поверьте, мой дорогой Риббентроп…

Бургос, 1938, 6 апреля, 15 час. 44 мин

Штирлиц отпер дверь комнаты, где лежал Пальма, и, остановившись на пороге, сказал:

— Хватит валять дурака! Я сейчас прикажу забрать отсюда эту тахту, — лежите на полу! Хаген! — крикнул он яростно. — Где Хаген?!

— Он отдыхает, — ответил дежурный по коридору. — Он очень устал.

Штирлиц раздраженно захлопнул дверь, взял стул, придвинул его к изголовью софы и подмигнул Пальма.

— Громко заявляйте протест по поводу Хагена, — шепнул он, — и слушайте при этом меня, я буду говорить очень внятно, хотя и шепотом.

Пальма начал гневно браниться, сосредоточенно глядя в лицо Штирлицу, а главное, на его губы — тот произносил каждое слово округло и четко:

— Республиканцы либо подменят самолет, либо совершат налет на эту богадельню. Если выберут второй путь, я не отойду от вас ни на шаг. Пистолет я вам дам перед самой операцией. Сегодня вечером, когда вернется ваш друг Хаген, мы станем допрашивать вас вдвоем, а может быть, я приглашу еще кого-нибудь третьего. Я буду мучить вас светом: прожектор в глаза — заранее извините меня, дружище, но это в наших общих интересах. Все поняли? Главное, не вешайте носа, все будет о'кей.