Дмитрий Колосов - Император вынимает меч Страница 13

Первый удар приняли балеары, принявшиеся бросать в римлян камни и дротики. В бой вступили велиты, их поддержали гастаты, дружно швырнувшие пилумы. Балеары рассыпались и побежали. Римские трубы победно взревели, приветствуя этот успех. Первый успех…

— Достаточно! — сказал Ганнибал. Он подал знак, и Махарбал двинул в бой конницу. Он лично повел в атаку левый фланг, Ганнон, сын Бомилькара — правый. Двинулась вперед и пехота, сытая и разогретая. Закипел бой, пока еще равный.

Римский легионер превосходит в бою и африканца, и ибера, и галла, но сейчас римляне замерзли настолько, что даже яростная сеча не могла отогреть заледеневшие руки и ноги. Римский конник уступает нумидийцу и иберу, а сейчас римляне имели лишь четверых кавалеристов против десяти Ганнибала. А Пуниец бросил в бой еще и слонов, криком и грозным видом своим перепугавших римских лошадей. Крылья римского войска попятились и побежали. Хорошо еще, что осторожный Сципион предвидел такую возможность и оставил в резерве воинов своего лучшего, первого легиона. Они-то и выдвинулись вперед, втрое против обычного растянув линию фронта и преградив путь всадникам и слонам. Велиты забросали слонов дротиками, повернув их вспять, лихие нумидийские всадники разбили пыл о стойкость римских когорт.

Вопреки ожиданиям Ганнибала, бой потихоньку стал клониться на сторону римлян. Нестойкие в долгом бою галлы попятились, иберы и африканцы дрались отчаянно, но римляне брали верх числом и умением, ибо, как известно, после македонянина нет воина, более искушенного в бою, чем римский. Заволновались карфагенские генералы. Ганнон зачем-то отвел своих всадников назад и пытался теперь направить их в обход римского фланга, где уже готовились принять удар римские турмы. Лишь Ганнибал был спокоен.

— Вот теперь пора, — сказал он. — Магон!

И Магон словно услышал этот призыв, а, быть может, братья были настолько схожи между собой, что едино чувствовали ход боя. Каким-то неведомым чувством Магон понял, что ударить следует именно сейчас, когда римляне, позабыв о тылах, все устремлены вперед. Выхватив меч, Магон лично повел в атаку своих всадников. Следом бежали быстрые на ногу африканские пельтасты.

Римляне ожидали чего угодно, но только не удара в спину. Воинственный вой перемазанных илом нумидийцев вселил ужас в души солдат. Первыми бросились в бегство варвары-ценоманы, за ними — италики. Нумидийские и иберские всадники гнали по полю рассыпавшиеся горохом остатки турм. Отовсюду подступала смерть. К чести консула Лонга, заметим, он не испугался и не растерялся. Опрометчиво приняв битву по сценарию Ганнибала, Лонг не побежал, подобно другим, когда враг ударил в спину. Он сплотил пехотинцев в центре римского строя. Выстроившись в каре, римляне отражали атаки противника, а потом стремительным ударом разорвали строй африканцев и галлов — пробились с поля сражения.

Карфагеняне не преследовали беглецов, ретировавшихся в разные стороны. До ночи они собирали раненых и вражеское оружие, которого было так много, что хватило б вооружить новую армию. А когда стало смеркаться, Ганнибал устроил пир. Вместе со своими друзьями он пил вино за победу над Римом. Первую большую победу! И звонкое эхо разносило окрест ликующие крики победителей…

4.7

День и ночь ревели трубы под Смирной, славнейшим городом Эолиды. День и ночь кричали дикими голосами эгосаги. Аттал, царь Пергама, подчинял своей власти эолийские города. Он взял уже Куму, сдалась Фокея, очередь была за Смирной.

Объезжая новым солнечным утром позиции войск, Аттал недоумевал:

— Не понимаю, почему они противятся моей воле! Я же милостив…

Аттал и впрямь был милостив, вряд ли кто мог бросить ему упрек в жестокосердии иль равнодушии. Было ему в ту пору уже под пятьдесят, но годы пощадили царя. Аттал был мужчина крепкий, из себя видный, с величавым лицом, отмеченным выражением твердости и одновременно благожелательности. Высокий лоб, правильные черты, коротко, не по моде, обрезанные волосы — свидетельства недюжинного ума и энергичного характера. В отличие от прочих царей, Аттала мало заботила внешность. Достаточно быть чисто выбритым и причесанным, а локоны, мази и благовония пусть занимают праздные умы. Царь Пергама слишком занят, чтобы тратить время на подобные пустяки.

Он не думал об этом, ни будучи зеленым юнцом, ни позднее, когда по воле судьбы водрузил на голову корону, верней шлем, ибо царями властители Пергама тогда еще называться не смели. То были нелегкие времена. Египтяне пошли войной на сирийцев, потом сирийские цари перегрызлись между собой, к тому же повсюду разбойничали галаты. Тут закружилась бы голова и у более искушенного правителя, но Аттал оставался холоден и трезв. Он разбил галатов, избавив азиатские народы от их бесчинств, за что был прославляем всеми. Именно тогда он надел на голову золотой венец, и другие цари признали его равным себе, ибо одержавший столь великую победу достоин быть коронованным властелином. Затем была долгая война против сирийцев: Селевка и Антиоха — братьев, то враждовавших между собой, то объединявших усилия против египтян и против Аттала. Ту войну он тоже выиграл, захватив почти все земли к северу от Тавра. Неподвластны Атталу остались лишь небольшие анклавы египетского царя, да Вифиния с Понтом — царства, враждебные Селевкидам и потому дружественные Пергаму.

Пергам возвысился, как никогда, к вестям оттуда прислушивались и в Пелле, и в Риме, и в Карфагене. Но судьба изменчива. Селевкиды оправились от междоусобиц и начали возвращать утраченные владения. Аттал отчаянно сопротивлялся, но небольшая пергамская армия не могла противостоять полчищам сирийских сариссофоров с элефантами на щитах, ведомых полководцем, о доблести которого говорил весь мир. Ахей оказался сильнее Аттала. Последнюю, решающую битву пергамский царь проиграл подле Сард, после чего поспешно бежал и укрылся за неприступными стенами своей резиденции. Ахей подошел к Пергаму и даже постоял подле него, но взять этот город не сумел бы никто, даже сам Александр, вернись он вдруг изо мрака Аида. Сирийцы ограничились тем, что пограбили все окрест, и ушли восвояси.

Аттал перевел дух. Он отсиделся, выжидая, что же будут дальше делать враги, и собрал новую армию. Путь на восток для него теперь был заказан, но разве мало земель на юге! Призвав на подмогу варваров-галатов, чтивших пергамского царя, как своего победителя, Аттал устремился в Эолиду. Он с ходу взял Кумы и Фокею и вот теперь застрял под Смирной, городом, как казалось Атталу, всегда к его власти расположенным. Необъяснимое упрямство жителей Смирны удивляло и огорчало Аттала.

— Не понимаю, почему они противятся моей воле! Я же милостив, — говорил он, собирая недоуменные морщины на высоком, обожженном солнечным ветром лбу.

Впрочем, будучи милостивым, к осаде он относился серьезно, как к каждому делу, за какое брался. Он лично расставил посты, определил места для окопов и указал, где следует поставить баллисты и катапульты. Их было немного, но все они были новехоньки и стреляли хоть редко, да метко, сшибая верхушку городской стены и время от времени забрасывая в город пылающие горшки с земляным маслом. Но тут воинам было велено не усердствовать: Аттал любил Смирну, и любовь эту не могло разрушить даже необъяснимое упрямство горожан.

И вновь ревели трубы и кричали дикими голосами эгосаги. На тридцатый день осады Смирна капитулировала. Аттал отнесся к побежденным с поистине царственным снисхождением.

— Нужно быть милостивым, и я милостив, — объявил он горожанам, оставив городу все его права и свободы. Варвары-галаты, лишившиеся предвкушаемой добычи негодовали, но Аттал успокоил их, оделив серебром.

Горожане ликующе приветствовали все это, удивляясь собственной глупости: к чему так долго сопротивлялись?

Глядя на судьбу Смирны, под власть Аттала отдались Теос и Колофон, затем Мисия и Кария. Здесь, в Карии, Аттал избавился от галатов, чье поведение становилось все более вызывающим. Галаты испугались лунного затмения, объявив, что боги против продолжения похода. Аттал не стал спорить. Он выделил галатам землю для поселения и вернулся в Пергам.

В те давние времена Пергам был не самым большим, но хорошо укрепленным городом, правильно спланированным и с задатками той красоты, что будет отмечать столицу Атталидов еще много столетий. Своим возвышением Пергам был обязан Филетеру — из александровой поросли. Когда властелин полумира скончался, Филетер оказался в помощниках у Лизимаха, и служил верно, иначе подозрительный владыка припонтийских земель вряд ли бы доверил ему лучшую из крепостей и казну. Но под старость Лизимах выжил из ума, принявшись уничтожать даже собственных сыновей. Скорее из опасения за собственную жизнь, нежели из корысти, Филетер отложился от Лизимаха, объявив Пергам собственным владением. Никто не оспорил этого акта: трудно найти простака, готового по пустякам ссориться с тем, кто имеет мириад талантов, а, значит, и преданность мириада воинов. Филетер стал династом — правителем самостоятельным, хоть и мелким. Детей он не имел, виной чему несчастье: еще в младенческом возрасте он, несомый кормилицей, был так сильно стиснут толпой, что по взрослению не обнаружил в себе влечения к женщинам. Впрочем, это не помешало ему стать настоящим мужчиной — решительным, отважным, физически сильным.