Мариан Брандыс - Мария Валевская Страница 13

«Я говорю вам то, что узнал от императора, – резко ответил Понятовский. – Ваше поведение с императорским величеством выглядит не таким, как ожидали.

Может быть, ради вас он окажется более уступчивым, к сожалению, он не столь милостив ко всему народу. И если ход событий склонит его отступить из нашей страны и перенести войну в другое место, мы не сможем иметь к нему никаких претензий. Не так ли, господин канцлер?

– Я того же мнения, ваше высочество, – грустно ответил Коллонтай.

– …Графиня, – продолжал Понятовский, – на последнем заседании кабинета было решено обратиться к вам с официальным призывом. Кто-то, пользующийся нашим доверием, непременно должен находиться подле его императорского величества… кто-то, чье присутствие доставит ему удовольствие. Прошу поверить мне, графиня, основательное изучение обстоятельств убедило нас, что полномочным представителем, который нам так нужен, должна быть женщина.

– К сожалению, я не располагаю данными для такой высокой миссии, ответила Мария. – Вы просто требуете от меня, чтобы я пошла к мужчине?

– К императору, графиня!

– Но и к мужчине!

– Мария, вы должны пойти к этому мужчине! Это не мы, а вся Польша требует того от вас! Я взываю к вашему патриотизму!

– Вы забыли, что у меня есть муж?

– А не звучит ли это несколько странно в ваших устах? – прервал ее гневно Понятовский. – Я знаю все о вашей молодости и о причинах вашего неравного брака! Допустим, что ваша красота и обаяние до такой степени очаровали императора, что он хотел бы, чтобы вы стали его… скажем… подругой… Разве это так страшно? У императора есть все, что может пожелать сердце женщины: власть, слава, необычный мир. Он еще молод и сделает много для женщины, которую любит. Неужели вы так счастливы, что эти вещи для вас ничего не значат?… Почему вы ничего не говорите? – раздраженно воскликнул он, обращаясь к Коллонтаю. – Если память мне не изменяет, на последнем заседании кабинета вы говорили об одной праведнице, которая подавила свои инстинкты и отвращение к монарху, дабы спасти свой народ от рабства.

– Это правда, ваше высочество, – ответил Коллонтай, – хотя лично я предпочел бы, чтобы графине Валевской предоставили время для самостоятельного решения, все же должен сказать, что ее долг кажется мне ясным и очевидным. Наполеон – мужчина, графиня, но он также наш государь и ваш раб…

– Стало быть, я должна, господа, понять вас так, что вы явились вручить мне почетное звание императорской метрессы?

Канцлер скривился и пожевал губами, точно хотел что-то сказать, но галантный князь опередил его:

– Ничего подобного, ничего подобного, графиня, я говорил о должности посланника!

Он приблизился к ней и отцовским жестом взял ее за руки. Дальше он говорил уже более мягким тоном:

– Ты боишься за свою репутацию, дитя? Я буду ее стеречь. Вся Польша будет охранять твою репутацию.

Твои соотечественники будут видеть только твой патриотизм и отсутствие эгоизма. В их глазах ты будешь не метрессой Наполеона, а спасительницей отчизны. А в глазах тех, кто знает, ты будешь его польской супругой, а когда-нибудь, возможно, и императрицей».

После этого разговора делегаты вручили Марии письмо правительства следующего содержания:

«Сударыня! Малые причины часто вызывают великие последствия. Женщины всегда оказывали сильное влияние на мировую политику. История с древних до новейших времен подтверждает эту истину. Пока страсти правят людьми, вы, женщины, будете одной из могущественных сил.

Будучи мужчиной, Вы, сударыня, пожертвовали бы своей жизнью ради честного и правого дела во имя родины. Будучи женщиной, Вы не можете служить ей таким образом, Ваша природа не позволяет этого. Но существуют другие жертвы, которые Вы можете принести и к которым Вы должны себя принудить, даже если они Вам неприязненны.

Вы думаете, что Есфирь отдалась Артаксерксу по любви? Разве боязнь, которой он ее наполнил до такой степени, что она пала бесчувственной при виде его, не доказывает, что чувство было чуждо этой связи? Есфирь пожертвовала собой, дабы спасти свой народ, и обрела славу, принеся ему спасение. О, если бы мы могли сказать это же, прославляя Вас и благословляя наше счастье.

Разве Вы не дочь, мать, сестра и супруга ревностных поляков, разве не составляете вместе с ними единого племени, сила коего возрастает благодаря числу и единению его членов? Помните, что сказал знаменитый человек, святой и набожный пастырь Фенелон: «Мужы, держащие публичную власть, не добьются своими постановлениями никоего доброго результата, если им не помогут женщины». Внемлите же, сударыня, голосу, который присоединяется к нашему, дабы потом Вы могли гордиться счастьем двадцати миллионов человек».

Так выглядят уговоры Валевской согласиться на роман с Наполеоном, по ее собственному рассказу, переданному нам ее родным правнуком.

Книга графа Орнано по форме действительно роман, но автор в предисловии утверждает, что разговоры и события, в нем содержащиеся, точно основываются на собственноручных записках его прабабушки. К тому же «беллетризованный» пересказ Орнано в основных пунктах совпадает с «научной» передачей Массона.

Итак, тезис Валевской, если называть вещи прямо и откровенно, звучит так: варшавские власти во главе с князем Юзефом поставили ее перед альтернативой – или лечь в постель к Наполеону, обеспечив этим свободу и счастливое будущее польского народа, или Наполеон отомстит ее отчизне и откажется от войны с государствами, разделившими Польшу.

Но тезис этот, доныне повторяемый во всех французских биографиях Валевской, вызывает серьезные сомнения, в особенности потому, что некоторые фактические ошибки в передаче родового биографа указывают на то, что у нашей Данаи из Ловича что-то там в воспоминаниях поднапутано.

Например, откуда взялся Коллонтай? Валевская отводит ему в генезисе своего романа довольно существенную роль. Он редактирует правительственный мемориал, он вместе с князем Юзефом рьяно уговаривает ее вступить в связь с Наполеоном. Но все это неправда. Коллонтай никогда не принадлежал к властям наполеоновской Польши, и вообще его не было в это время в Варшаве. После освобождения из австрийской тюрьмы он постоянно проживал на Волыни под бдительным надзором царской полиции, и как раз в январе 1807 года он по ряду причин вынужден был выехать в Москву.

На территории Варшавского Княжества он появился только в 1810 году.

Эта явная ошибка (или умышленная фальсификация) в столь существенной детали подвергает сомнению весь рассказ. Ведь если Валевская выдумала участие в своем деле Коллонтая, то могла выдумать и князя Юзефа, а также этот пресловутый мемориал, «подписанный всеми членами правительства». Возможность такой мистификации кажется мне более вероятной, чем официальное участие временного правительства в своднической сделке.

Весьма возможно, что с любовью Наполеона к польке действительно первоначально связывали определенные политические чаяния. Весьма возможно, что сопротивление камергерши действительно сламывали патриотическим шантажом. Но трудно поверить, что выглядело это именно так, как в рассказе Валевской, переданном нам Орнано и (с незначительными отличиями) Массовом.

Рассказ Валевской мог быть с полным доверием принят французскими интерпретаторами ее воспоминаний, но польский биограф вынужден отнестись к ним недоверчиво и с подозрением. Прежде всего потому, что одно отношение к фавориткам монархов было во Франции и другое – в Польше. Во Франции, в соответствии с многовековой традицией, фаворитка короля была общепризнанным политическим институтом. Любовница Людовика XV мадам Помпадур свергала правительства, принимала послов, отдавала приказания полководцам, вела переговоры с европейскими монархами. У ее преемницы, мадам Дюбарри, сидели в передних министры и епископы, а коронованные гости при версальском дворе считали своим долгом наносить ей визиты вежливости.

В Польше дело выглядело несколько иначе. Фаворитка монарха была его личной слабостью, стыдливо укрываемой от мира. Она не оказывала влияния на политическую жизнь и не выступала официально. К ее протекции охотно прибегали, но делали это скрытно, как пользуются протекцией доверенного лакея. Если ее и принимали в свете, то только как чью-нибудь официальную жену, интимные отношения ее с государем оставались по молчаливому уговору тайной. Даже известная пани Грабовская, многолетняя сожительница последнего польского короля Станислава-Августа, чьи дети от короля воспитывались в королевском дворце, хотя их происхождение всегда приписывали бедному генералу Грабовскому. Фавориток, не оберегаемых хотя бы видимостью легальности, повсюду считали обычными распутницами. Это была глубоко укоренившаяся традиция. Читатели моей книги «Племянник короля» помнят, как дерзко поступил со всемогущей мадам Дюбарри молодой князь Станислав Понятовский.