Ольга Рогова - Богдан Хмельницкий Страница 13

Пану ксендзу лучше бы убраться отсюда, пока есть время.

– Я предпочитаю остаться здесь, пани Марина, – упорно ответил Хотинский.

Марина промолчала и вышла с Довгуном на двор. Там уже толпилось множество крестьян с женщинами и детьми. Бабы голосили, дети кричали, мужчины торопливо разбирали оружие, выносимое хлопами. Наскоро устроили вал у ворот и калитки, снеся сюда всякий скарб. За этим валом поместились те, у кого было оружие.

Марина вместе с Довгуном деятельно распоряжалась обороной, раздавала порох и пули, размещала людей, успокаивала женщин. Довгун принял на себя команду, велел всем сидеть тихо и стрелять тогда, когда он даст знать. Отряд Чаплинского быстро приближался; впереди ехал пан подстароста с зятем. По-видимому, они не рассчитывали на какое-либо сопротивление, так как наверно знали, что Богдана нет дома. Но подъехав ближе, Комаровский заметил засаду и торчавшие дула ружей и передал об этом Чаплинскому. Они приостановились, чтобы посоветоваться, как начать атаку. Отряд разделился, одна часть двинулась к воротам, а другая отправилась в объезд вокруг ограды. Осажденные дали залп, но среди них было мало искусных стрелков, и залп этот почти не причинил никакого вреда отряду подстаросты. Всадники быстрым натиском выломали ворота, сломили засаду и началась рукопашная схватка, схватка ужасная, где каждый из осажденных сознавал, что он бьется за свой кров, за семью, за свободу: попасть в руки пана Чаплинского значило стать рабом.

Чаплинский, увидав Довгуна, бросился к нему и хотел свалить его с ног ударом сабли.

– Не уйдешь от меня, висельник! – кричал он.

Довгун, отразив удар, в свою очередь собирался напасть на врага. В эту минуту Комаровский, подскочив сзади, хватил его саблей по голове. Довгун зашатался и упал замертво, даже не крикнув.

– Готов! – проговорил Чаплинский злобно, оттолкнув его ногой, и бросился к сражавшимся.

Осажденные на половину были перебиты, остальные раненые, окровавленные искали спасения в бегстве. Чаплинский не велел их преследовать: он уже считал Суботово своим имением, а этих людей, так дорого продававших свою свободу, будущими рабами.

Торжественно вошел пан подстароста в дом. На пороге его встретил ксендз. Чаплинский подошел под благословение, а ксендз поздравил его с новоприобретенным имением.

– Где пани Марина? – был первый вопрос подстаросты.

– В своей комнате, ясновельможный пан, изволит горько плакать.

– Что ж она сказала на ваше увещание?

– Она была сегодня гораздо внимательнее, чем всегда.

– В самом деле? – весело спросил Чаплинский. – Пойдем же к ней! –прибавил он, увлекая за собой ксендза.

Марина сидела в верхней светелке, в еврей комнате, куда убежала, когда началась свалка. Чаплинский вошел в дом победителем, она закрыла лицо руками и заплакала. Она понимала, что теперь она в руках подстаросты, и ей оставались только два исхода: или смерть или замужество с нелюбимым человеком. Смерти она боялась, ей хотелось жить, вселиться; но и замужество с Чаплинским, которого она в душе ненавидела, презирала, не могло привлекать ее. Спастись бегством нечего было и думать, это было невозможно, весь дом оцепила стража нового владельца, и никто не мог проскользнуть.

Вдруг послышались шаги на лестнице, дверь отворилась, на пороге показались Чаплинский и Хотинский. Подстароста вошел смело и самоуверенно, высоко подняв свою надутую голову, заложив руки за пояс. В эту минуту он показался Марине еще некрасивее, еще ненавистнее, чем всегда, но она ловко сумела скрыть свои чувства и встала к нему навстречу. С некоторой сдержанной холодностью отвесила она ему поклон.

– Я пленница пана Чаплинского, – сказала она, но думаю, что благородство пана не даст мне этого почувствовать.

– Это будет вполне зависеть от пани Марины, ей стоит только согласиться стать моей женой, и я сам буду ее рабом.

– Прошу у пана позволения об этом подумать, – уклончиво ответила Марина.

– Слушаю, пани! – вежливо кланяясь, с тонкой усмешкой проговорил подстароста. – Я дам пани два дня сроку, а на третий день буду ждать ее решительного ответа. Теперь же пани Марина не откажет быть гостеприимной хозяйкой; я с зятем и наши люди заморились и проголодались. Прикажи подать нам ужинать и накорми людей.

Они сошли вниз. Марина пошла распорядиться по хозяйству, а Чаплинский заговорил о чем-то вполголоса со своим зятем.

В эту минуту на дворе послышался шум и на пороге показалось несколько хлопов. Они держали за руки десятилетнего мальчика, сына Богдана. Лицо ребенка было страшно бледно, глаза горели, губы запеклись; в руке он сжимал саблю, поднятую на дворе. При входе в комнату он вырвался из рук хлопов, подскочил к Чаплинскому, намереваясь его ударить саблей; но Комаровский схватил его за руку и крепко стиснул ее.

– Это еще что за хлопец? – воскликнул Чаплинский.

– Я не хлопец! – гордо возразил ребенок. – Я сын вольного казака, а ты обманщик и трус, дождался, когда отец уехал из дому…

Боялся с ним встретиться. Если ты не трус, выходи на поединок со мной, мне Бог поможет тебя убить!

Чаплинский задрожал от злости.

– Вот я тебе дам поединок! Гей, кто там, хлопы!

Несколько слуг вскочили в комнату.

– Отнести его на конюшню да отпороть хорошенько! – проговорил пан подстароста.

Мальчика схватили и под наблюдением Комаровского потащили на конюшню. Он не кричал под розгами. Били его долго, нещадно. Остановились только тогда, когда мальчик совсем замер. Его отнесли в одну из нижних комнат дома и там положили на солому.

В это время у ограды, в углу копошился маленький татарченок около бездыханного человека. Сарай, где хранилась сбруя, открытою дверью закрывал их от взоров стражи. Татарченок каким-то лоскутом обвязал рану, присыпав ее предварительно порохом, затем старался привести казака в чувство, расстегнув его казакин и рубашку, растирал ему грудь и виски снегом, протиснув ему немного снегу в рот; но все это не помогало, казак не приходил в себя. Тогда татарченок бережно положил перевязанную голову на землю, подложил под нее край суконного казакина и, обежав кругом сарая, осторожно, как кошка, пробрался на кухню. Тут он, как ни в чем не бывало, потолкался между прислугой, высмотрел флягу с горилкой, лежавшую в углу на столе, беспечно подошел и, улучшив минуту, сунул ее к себе за пазуху. Затем также незаметно юркнул за сарай и, к великой своей радости, увидел, что казак пришел в себя.

– Где я? – спросил Ивашко, озираясь и приподнимаясь на локте.

– Тише, тише, урус! – шептал мальчик. – Кругом все чужие люди! Иваш все припомнил.

– Наши перебиты? – спросил он.

– Много, ух, как много! – прошептал мальчик и, показывая на двор, где чернелись трупы, прибавил: – Вот они!

Иваш посмотрел и вздохнул.

– А пани? – спросил он, помолчав.

– Угощает того сердитого с усами.

Мальчик шепотом рассказал, что он заметил, как упал казак, и тотчас же во время суматохи оттащил его сюда за сарай. За сараем стражи не было, и если казак может как-нибудь перелезть через стену, то конь уже там ждет его в овраге. Он еще заранее, пока не расставили стражу, выпустил его за ворота и привязал к пню. Затем татарченок вытащил флягу с вином и маленький сверток с порохом.

– Это я тоже тебе, урус! Утащил вон там у мертвого, – сказал он.

Иваш взял на ладонь щепотку пороха, велел татарченку налить горилки, размещал и выпил. Остальной порох он бережно сунул в карман, а флягу положил за пазуху. Он чувствовал порядочную слабость, но обыкновенное запорожское лекарство оживило его, а желание спастись возвратило энергию и бодрость. С помощью мальчика он поднялся на ноги, прошел за сарай и осторожно перелез через стену, цепляясь за выдававшиеся камни. Мальчик кивнул ему на прощанье головой и побежал, подпрыгивая, в кухню, а Иваш спустился в овраг, отвязал бурка и поскакал в Чигирин известить Хмельницкого. Он чувствовал боль в голове; глаза застилало туманом, но несколько глотков горилки во время пути поддержали его силы, и он благополучно добрался до корчмы, где остановился Богдан.

Хмельницкий сидел в светелке корчмы за жбаном браги и, угрюмо облокотясь на руку, курил свою люльку. Когда Иваш вошел к нему бледный с перевязкою на голове, он сразу все понял.

– Не говори, не говори! – остановил он Довгуна, – вижу, что враг мой на этот раз одолел меня. Но мы с ним еще потягаемся.

– Был ты, батько, у пана старосты? – спросил Ивашко.

– Был и вчера, и сегодня, да не застал его, пан уехал на охоту, только завтра вернется. А что Марина? – отрывисто спросил Богдан.

– Угощает подстаросту, – повторил Ивашко слова татарченка.

– Эх! – проговорил Богдан и махнул рукой.

Он больше ничего не спрашивал, уложил Иваша в постель, дал ему еще порцию горилки с порохом, перевязал и осмотрел рану; она оказалась довольно легкой; а сам лег на лавку, подостлав под себя кожух. Но ему не спалось: тысячи дум роились у него в голове, тысячи предложений и планов возникали и заменялись новыми, ни за один он не мог ухватиться, все они уплывали, стирались. Одно только было ясно, что если он ни в суде, ни у старосты не найдет защиты, то будет сам себя защищать. Ему казалось, что он разрывает связь с прошедшим, начинает что-то новое, неиспытанное. В эту минуту душевной борьбы невольно всплыли воспоминания: то он видел себя в бурсе, прилежно сидящим за латынью или устраивающим с товарищами побоище, то он видел себя в схватке с татарами рядом со стариком отцом, старым воином, закаленным в битвах, то он был в плену у татар и пользовался милостивым вниманием хана, то войсковым писарем в почете у панов; вспоминалось ему и свидание с королем, и теперь невольно пришло на ум, что, может быть, и в этом его частном деле король, столь милостиво относившейся к нему, окажет ему помощь.