Бела Иллеш - Карпатская рапсодия Страница 13

Из рук сильнейшего человека Сойвы выпало ружье.

Поп Дудич не согласился хоронить Петрушевича. Поп из Полены тоже отказался. Бывшего поповского кучера похоронили без попа. Это были в Сойве первые похороны без священника.

— Зароют бедняжку, как собаку, — плакала няня Маруся.

На кладбище Петрушевича провожали только семья Михоков, Маруся, Микола и я. Когда кладбищенский сторож, глухонемой Шушак, засыпал гроб землей, Михоки пошли домой. Няня Маруся долго плакала, стоя на коленях перед свежей могилой.

Микола не плакал. С опущенной головой, молча, без движения, стоял он на расстоянии двадцати — двадцати пяти шагов от могилы отца, на том самом холмике, под которым, как говорят, спят гуннские герои времен короля Аттилы.

Мой молочный брат, сын няни Маруси, стоял на том самом холме, может быть, даже на том самом месте, где впоследствии — неполных двадцать лет спустя — народ Лесистых Карпат, склонив красные знамена, предал родной земле прах своего героя — Миколы Петрушевича.

Школа

С 1 сентября я начал учиться в сойвинской школе. В третьем классе было восемьдесят девять учеников. Из них семнадцать приходили ежедневно пешком из деревни Харшфалва. Харшфалвинские дети уходили из дому в шесть часов утра и все-таки почти ежедневно опаздывали.

— Я вас отучу опаздывать, — говорил учитель Аради. — За каждую минуту опоздания — удар тростью. Наклонись! — кричал он ребенку, дрожащему в ожидании ударов. — Наклонись так, чтобы пальцы рук касались носков ботинок.

— У меня нет ботинок, господин учитель!

— За этот наглый ответ ты получишь сверх полагающихся тебе двенадцати ударов еще три!

И, щелкая тростью, учитель Аради громко считал удары:

— Одна минута опоздания, две минуты опоздания, три минуты опоздания…

Хотя рука учителя действовала довольно быстро, он иногда тратил на это дело добрых полчаса.

Сойвинская школа была намного интереснее берегсасской.

— Федоренко! Перечисли мне главные реки Венгрии.

Федоренко, отец которого только этим летом переехал из леса в Сойву, услышав свою фамилию, встает и молчит. Аради повторяет вопрос. Федоренко молчит.

— Петрушевич, — приказывает Аради Миколе, — скажи Федоренко, что я спросил у него.

Микола переводит вопрос на русинский язык.

— Дунай, Тиса, Драва, Сава, — отвечает правильно Федоренко.

— Где берет начало Дунай? — спрашивает Аради.

Микола переводит вопрос на русинский. Федоренко отвечает по-русински, и Микола переводит ответ на венгерский.

— В Шварцвальдском лесу.

Аради прибыл в Сойву из Трансильвании. Ему минуло уже пятьдесят лет, а в таком возрасте трудно научиться новому языку, особенно учителю, уже много лет ломающему себе день и ночь голову над проблемой, каким образом распределить свое жалованье, чтобы не быть голодным и не ходить в отрепьях, словно нищий. По-русински он не понимал ни слова. Благодаря этому Микола имел возможность помогать своим русинским братьям. Что бы они ни отвечали на вопросы учителя, в его переводе ответы были всегда правильными. Вскоре русинские дети узнали об этом и стали злоупотреблять своим выгодным положением.

— Скажи мне, Чарада, когда происходила битва у Мохача?

Микола переводит вопрос на русинский, и Чарада по-русински же отвечает:

— Хочу есть.

Микола это переводит:

— В тысяча пятьсот двадцать шестом году.

— Правильно! — говорит учитель, и ему непонятно, почему все ученики смеются. Но когда после следующего ответа Чарады класс опять разражается смехом, он догадывается, в чем дело.

— Севелла! Ты понимаешь по-русински?

— Понимаю.

— Что ответил Чарада?

Карой мгновение колеблется.

— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.

— Фельдман! Ты понимаешь по-русински?

— Понимаю.

— Что сказал Чарада?

— Он сказал, господин учитель, что у Мохача победили турки.

Аради качает головой. Несколько минут он думает, потом приказывает Миколе и Чараде выйти из-за своих парт.

Чарада получил пять, Микола десять ударов тростью.

На следующий день утром после случая с харшфалвинцами учитель Аради разразился большой речью:

— Я обращаюсь к венгерским детям, — подчеркнул он. Он взывал к нашему патриотизму и нашей любви к прекрасной венгерской земле, к дорогой родине. Он призывал нас защищать нашу родину, если русинские дети издеваются над венгерской школой.

— Пусть каждый венгерский мальчик считает своим долгом заявить мне, если заметит, что русины издеваются над тем, что для нас священнее всего на свете!

Может быть, если бы учитель бил палкой только русин, мы были бы с ним заодно против них, но в данном случае мы были все против учителя.

С тех пор Аради стал вызывать только венгров и тех русин, которые умели отвечать по-венгерски. Если случалось, что русин не знал урока, то он заявлял, что не умеет говорить по-венгерски, и на этом все кончалось.

Этому привилегированному положению русин стали завидовать некоторые еврейские ребята. Они заявили, что тоже не умеют говорить по-венгерски. А так как Фельдман, переводивший с еврейского на венгерский, был еще более ловким, чем Микола, то еврейские ученики вскоре стали такими же привилегированными, как и русины. Из всех благ культуры они тоже стали получать только одно — удары господина учителя. Но теперь бил он их чаще, потому что с тех пор, как русины и евреи перестали бояться вызовов, им стало скучно, и мальчики пытались рассеять скуку играми.

А игры эти часто бывали несовместимы со школьными правилами.

Как-то Чарада насыпал довольно много песка в чернильницу и, оторвав крылья у двух мух, бросил их на голову сидевшего перед ним Ицковича, потом залез под парту и основательно ущипнул его. Ицкович завизжал.

— Что с тобой, Ицкович?

— Кто-то ущипнул меня.

— Кто ущипнул?

Ицковича ударили ногой. Оп сделал знак головой, что понял предупреждение.

— Меня укусила блоха, господин учитель, — ответил он гордо.

— Блоха укусила? Разве ты не знаешь, что блоха отвечает на вопрос «что», а не «кто»? А если у тебя водятся блохи, не приходи в школу. Сейчас же убирайся домой!

Ицкович пошел домой и целых три дня не являлся в школу.

Но так как Аради подозревал, что Ицковича укусило не что-нибудь, а кто-нибудь, то Федоренко и Фельдман на всякий случай получили по пяти ударов тростью.

Перед рождественскими каникулами на долю сойвинской школы выпала большая честь: ее посетил школьный инспектор Немети из Берегсаса.

— Сойвинская школа, — обратился к нему в присутствии всего класса Аради, — дает красноречивое доказательство культурного превосходства венгерской расы. В классе сидят вместе венгерские, еврейские и русинские дети, и с ними одинаково обращаются. Венгерские дети, господин инспектор, учатся хорошо. Евреи — средне. А русины совершенно неспособны усвоить даже самые элементарные основы знания.

После уроков Немети в учительской наставлял Аради:

— В сойвинской школе обучаются не три национальности, а две. Евреи — это венгры Моисеева вероисповедания.

— А те еврейские дети, которые ни слова не понимают по-венгерски, они тоже венгры?

— Да, здесь, в пограничной местности, и они венгры.

В Берегсасе я был «гордостью» своего класса, но в Сойве я занял второе место после Золтана Фельдмана. Из-за этого причинившего мне боль поражения я до сих пор терпеть не могу древнееврейский язык. Потому что причиной моего поражения был именно древнееврейский язык.

В Берегсасе евреям закон божий преподавал Бела Раппапорт. Если Раппапорт был немного выпивши, он распевал теплым баритоном веселые венгерские песенки; если же он сильно выпивал, то пел старинные грустные еврейские песни. Раппапорт был венгерским патриотом и в дни национальных праздников ходил с красно-бело-зеленой кокардой в петлице. Ему в голову не приходило мучить доверенных ему венгерских детей Моисеева вероисповедания древнееврейским языком.

Сойвинский раввин Ионас Френкель в своих уроках закона божьего делал упор на изучение древнееврейского языка. Как бы хорошо я ни рассказывал ему, каким образом наш предок Иаков обманул своего брата Исава и как сына Иакова, Иосифа, братья продали в Египет, Френкель был всегда недоволен. Он требовал от меня, чтобы я наверстал упущенное в Берегсасе, то есть научился читать по-древнееврейски. Он мучил меня до тех пор, пока я не овладел четырехугольными буквами, но дальше этого я не двинулся.

Ионас Френкель, раввин сойвинский, поленский и харшфалвинский, носил черные полуботинки с застежками, черные бархатные панталоны, белые чулки, черный шелковый кафтан и темно-синюю бархатную шляпу с меховой оторочкой. Когда он снимал в школе шляпу, на голове его оставалась шелковая ермолка. Сойвинский раввин был огромным, тяжеловесным мужчиной. Его холеная борода и волосы были черны как смоль, глаза тоже были совсем черные. Как неприязненно умел он смотреть своими черными глазами! Однажды я видел во сне старого еврейского бога Иегову, того самого, который мстит за грехи отцов детям до седьмого колена. У этого жестокого Иеговы были такие же глаза, как у раввина Френкеля.