Михаил Иманов - Меч императора Нерона Страница 13

«Да не может же быть, чтобы я, Анней Луций Сенека, оказался втянут в неведомые мне игры каким-то провинциальным проповедником! Нет, такого быть не может!» — так он говорил себе, твердо и неоспоримо. Но в глубине души не верил ни в твердость, ни в неоспоримость. И Павел представлялся ему в виде паука в центре неведомой паутины, а он, Сенека, запутывался где-то с краю. Он бился, кричал, но не мог освободиться.

Проснулся он в холодном поту и долго сидел на постели, настороженно прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы: уже рассвело и Рим оживал постепенно. Он позвал слугу, оделся и пошел в свой кабинет. Короткое время спустя ему доложили, что пришел Салюстий.

Он встретил его сидя за столом, ответил на подобострастное приветствие пришедшего коротким кивком и указал на кресло с другой стороны стола. Салюстий подошел, но не сел, как видно ожидая повторного приглашения. Но его не последовало. Сенека внимательно рассматривал Салюстия и молчал, а тот стоял, вежливо потупив взор.

У хозяина почему-то мелькнула мысль, что этот жалкий вольноотпущенник когда-нибудь погубит его. Он вспомнил, как отчаянно торговался с Титинием Капитоном, прежним хозяином актера, и ему представилось, что та сумма, которую он заплатил за Салюстия, есть цена его собственной жизни. Мысль была совершенно нелепа, но сцена торга почему-то неотступно стояла перед глазами. Он помотал головой, отгоняя навязчивое видение, и, поудобнее усевшись в кресле, взглянул на Салюстия с прищуром, подражая императору Нерону. Салюстий поднял глаза, но тут же снова опустил, а Сенека начал так:

 — Слышал я, мой Салюстий, что ты тяжело заболел, что время от времени у тебя пропадает голос и ты не можешь читать для императора тогда, когда он хочет.

Он подождал, возразит ли что-либо Салюстий, но тот молчал, и сенатор продолжил:

— Меня очень беспокоит твоя болезнь, и я чувствую себя виноватым перед императором: ты ему очень нужен, и мне не хотелось бы его огорчать. Мне говорили, ты обращался к римским врачам, но никто из них не может тебе сколько-нибудь помочь. Это так? Мне правильно передавали, мой Салюстий?

Салюстий поднял глаза, несколько мгновений смотрел на хозяина неподвижно, потом произнес, кивнув:

— Как будет угодно сенатору.

— Мне угодно благополучие Рима, и тебе это известно, мой Салюстий. А благополучие Рима зависит от настроения императора, а ты умеешь это настроение поднимать. Ты согласен со мной?

— Я думаю, сенатору это лучше известно, чем мне,— осторожно повторил Салюстий.

— Я спросил тебя прямо, и мне хотелось бы получить столь же прямой ответ. Я повторяю вопрос: ты согласен, что благополучие Рима зависит от настроения императора, а ты умеешь поднимать ему настроение?

— Да, согласен,— быстро кивнул Салюстий, отвечая тоном обвиняемого на суде.

— Мне это очень нравится, я рад, что ты согласен,— благосклонно проговорил Сенека и указал Салю-стию на кресло.— Ты можешь сесть.

Салюстий сел на самый край, глядя чуть в сторону от глаз сенатора, всем своим видом выказывая полную свою зависимость от последнего.

Сенека был несколько смущен — поведение актера оказалось слишком уж неожиданным. Обычно вольноотпущенник, приближенный к императору, стоит по высокомерию дюжины сенаторов-провинциалов, а по наглости — так целой когорты преторианцев. Салюстий пробыл уже довольно долго при дворе, чтобы вести себя подобным образом, он, наверное, понимал, что влияние Сенеки на императора Нерона не столь уж значительно теперь. Он не дурак, следовательно, хитрец. Само по себе это обстоятельство не было опасно для Сенеки, но лишь в том случае, если Салюстий не представляет кого-то, кто неизвестен Сенеке, и если этот неизвестный (а скорее всего, группа неизвестных) не имеет целью свалить сенатора. Интриги — вещь для двора обычная, но заговор... А ведь мог быть и заговор.

У сенатора опять мелькнула мысль оставить свое предприятие и ничего не говорить актеру. Но лишь только он подумал об этом, как вспомнил Павла и, сам уже не желая того, продолжил:

— Итак, Салюстий,— сказал он, пристально глядя на актера,— меня очень беспокоит твоя болезнь. Я вижу тут два пути: либо надо излечить тебя, либо...— он сделал паузу, дождался, пока актер поднял на него взгляд, и только тогда закончил: — либо заменить. У меня есть на примете несколько кандидатур, и я уверен, что кто-то из них может понравиться императору. Что ты думаешь по этому поводу, мой Салюстий? Ведь, как я слышал, римские врачи сказали тебе, будто твоя болезнь неизлечима. Это так? Говори.

— О сенатор,— жалобно пробормотал Салюстий, прижимая руки к груди,— я всем тебе обязан, и без тебя я ничего не смог бы сделать в своем искусстве. О сенатор, не лишай меня этого. Ты как скала возвышаешься в этой жизни, а я — как малая песчинка. Будь снисходителен, позволь мне... позволь мне...

Он все не мог выговорить, что же должен был позволить ему сенатор, и тот строго спросил:

— Позволить что?

— Позволь мне остаться! — протянув руку к сенатору типично актерским жестом, вскричал Салюстий так громко, что Сенека поморщился.

— Я все не пойму, мой Салюстий, чего же ты просишь у меня? Остаться в Риме? Но никто не мешает тебе остаться. И не я, а император может решить по-другому. Если же ты хочешь, чтобы я тебе чем-то помог, так и скажи, не стесняйся, я постараюсь сделать все, что в моих силах. Ну же, Салюстий, смелее!

— Я хочу,— слабым голосом выговорил Салюстий, и на глаза его навернулись слезы,— чтобы ты помог мне излечиться. Ты не представляешь, как меня мучает моя болезнь.

— Болезнь? — удивленно посмотрел на него сенатор.— Но я и не знал, что ты болен. Говорили кое-что, но мне казалось, что это пустые слухи, исходящие от римских бездельников. Не верю, что ты болен, мой Салюстий, вид у тебя вполне цветущий.

— Нет, нет,— замахал руками актер,— я болен, я очень болен, я даже могу умереть. Но не смерть мне страшна, а то, что я могу огорчить моего императора и...

— И еще кого? Договаривай же, Салюстий,— Сенека подался вперед и снова прищурил глаза.

— Тебя,— проговорил тот с поклоном,— еще я боюсь огорчить тебя.

— Мне лестно, мой Салюстий,— снова откидываясь на спинку кресла, сказал Сенека,— ты ставишь меня вслед за нашим императором, хотя я этого и не достоин. И я готов помочь тебе, во-первых, потому, что люблю тебя, во-вторых, потому, что за тебя ответствен.

— Ты великий человек, сенатор! — воскликнул Салюстий и встал.— Я не могу сидеть в присутствии столь великого человека. Помоги мне, молю тебя, а я буду всю жизнь просить богов, чтобы они даровали тебе долгую жизнь.

— И счастливую,— со смешком заметил сенатор.

— И счастливую,— как эхо повторил Салюстий, воздев руки кверху и запрокинув голову, словно теперь же и собирался просить богов о продлении жизни сенатора.

— Успокойся, мой Салюстий, и садись,— снова указал актеру на кресло Сенека (тот присел и посмотрел на сенатора умоляющими глазами, в которых все еще стояли слезы).— Я старик, и боги скоро призовут меня, так что просить их долго не придется. Мне жаль тебя, и я тебе помогу. Говоришь, теряешь голос?

— Да, сенатор, совершенно теряю голос.

— И римские врачи не могут помочь?

— Нет, не могут.

Некоторое время сенатор молчал, как бы находясь в глубоком раздумье, потом поднял голову и сказал:

— Вот что, Салюстий...— и долгим взглядом посмотрел на актера.

Тот быстро вставил:

— Я с трепетом слушаю твой приговор!

— Вот что, Салюстий,— повторил сенатор,— ничто не излечивает человека так, как воздух родины. Ты родился в Александрии, и только она может излечить тебя. Ведь ты родился в Александрии?

— Да,— едва слышно произнес Салюстий,— но неужели ты хочешь отправить меня...

Он не договорил, но лицо его приняло самое трагичное выражение, так что сенатор невольно подумал: «Присутствуй Нерон при нашем разговоре, ему бы понравилось такое лицо».

— Нет,— успокоил Сенека актера,— я не собираюсь отправлять тебя в Александрию, хотя это было бы лучше всего, я хочу, чтобы Александрия погостила у тебя в Риме. Как думаешь, Салюстий?

Актер осторожно кивнул.

— Помнится, ты как-то говорил мне... Кажется, по дороге из Александрии,— продолжил сенатор, внимательно глядя на Салюстия,— о юноше, который лечит потерю голоса тухлыми перепелиными яйцами.

— Тухлыми перепелиными яйцами? — переспросил Салюстий, не в силах скрыть недоумение.

— Ну да,— кивнул Сенека,— именно тухлыми перепелиными яйцами. Кажется, он намазывает эту гадость на грудь, втирает, оставляет на некоторое время, а потом смазывает мочой ослицы.

— Мочой ослицы,— выговорил Салюстий, широко раскрыв глаза.

— Я еще тогда посмеялся,— как ни в чем не бывало продолжил Сенека,— а ты уверял меня, что сам видел вылеченных им людей. Ты так рассказывал об этом удивительном юноше, что я поверил. Еще этот способ лечения, как ты мне говорил, возвращает мужскую силу, а при дворе императора Нерона эта проблема всегда остается насущной. Так или нет?