Авенир Крашенинников - Затишье Страница 13

— Начальника своего к революции призывал!

— Опрометчиво, — огорчился Иконников, в то же время думая о чем-то своем. — Полковник доносить не будет, но все-таки искушать судьбу, дорогие мои, не стоит. При такой поспешности можно и сгореть подобно болиду.

…Анастасия причесала сына на косой пробор, расправила на груди именинника голубой бант. Сашка сложил подарки в уголок детской, рядом с игрушками, обиженно надулся. Сначала взрослые говорили ему всякие добрые слова, теперь же не обращают внимания. Вот был бы дядя Феодосий! Он возил Сашку на себе, и все хохотали. А потом он ушел, а взрослые собрались в гостиной у камина, смотрят друг на друга, то разом заспорят, зашумят, то вдруг замолкнут, словно прислушиваясь к чему-то. Шипит поземка, бодает с налету стену дома, падает. Поматываются ветки, жалобно скрипят. Чего они слушают, кого ждут — папа и все гости?..

В камине угли напряженно краснеют, подергиваются сизыми перьями. У Кости сохнет во рту, противно дергается веко. Мама, ты хотела, чтобы сын твой был благоразумным. А твои письма мусолят жандармы, а твой Костя мается в далеком городе, не зная, где приклонить голову. Он не может быть благоразумным, ибо люди, принявшие его по-братски, по-иному ценят это слово.

— Едет! — встрепенулся Иконников.

И Феодосий уже в дверях, лицо его горит, глаза смеются, он высоко и часто дышит:

— Доставил, Александр Иванович, доставил. И Кулышов со мной!

— Слава богу! — Иконников обнял его. — Где же этот солдат?

— В санях сиротствует. Можно его тащить?

— Зови скорее.

Феодосий загрохотал по коридору.

— Жаль, что Михель на дежурстве, — потирая руки, говорил Иконников. — При разговоре с солдатом очень бы пригодился.

Угли в камине разалелись, потянуло теплом, розовые отсветы потекли по лицам.

Некрасова не было долго. Вошел он медленно, опустив голову, развел руками:

— Ничего не понимаю. Сбежал куда-то Кулышов. Яков говорит: видел, как пустился по улице.

— Феодосий и вы… Костя! — скомандовал Иконников; даже при свете камина видно было, как посерело его лицо. — Прочь! Прочь! На Каму, в снег! Живо!

Одеваясь на ходу, Костя мчался за Феодосией. Упал в дернувшиеся сани, ударился о что-то железное под пологом…

Метель наотмашь хлестала лицо. Феодосий стеганул лошадь кнутом, и она рванулась в улицу, загнув набок свирепую морду. Сани мотало, качало, Костя побелевшими пальцами вцепился в железину, оскалил зубы.

Над самым яром Феодосий натянул вожжи, спрыгнул с саней. Костя ухнул в снег рядом с ним, за голенищами ожгло. Вместе вцепились в мешок, подволокли к рыхлому краю, падая на колени, толкнули. Станок покатился вниз вместе со снежной лавиной, исчез, будто провалился сквозь пелену.

— Место примечай! — будто издалека — голос ветром относило — орал Феодосий.

Правее от них тенью металось ветвистое дерево, наклоненное над закраиной яра. А еще дальше смутно угадывался силуэт трехэтажного здания семинарии.

— Ох и кстати эта падера — следы заметает, — опять крикнул Феодосий, оборачиваясь к ветру спиной. — А ну, от всякого сглазу прокатимся! — Втянул Костю в сани, стер с лица липкий снеговой вар, понужнул.

Сердце Бочарова билось толчками у самого горла, взмокла от пота спина. Так вот оно какое — настоящее дело. Вовсе не речи в подвале, вовсе не выдуманный им Мадзини с пистолетом в руке на улицах Милана! И весело, и жутко! Гонит Феодосий по Сибирской, сворачивает к Разгуляю, внезапно сдерживает лошадь. Шерсть на ней в потеках, будто только что окачена водой. И по лицу Кости бежит талая вода, острая, словно огуречный рассол.

— А может, Кулышов просто напугался, — оглядывается Феодосий. — На всякий случай выжди, пока что не заходи к Иконникову. Ну, прощай, брат, тут недалеко!.. А я пойду Якова искать…

Пока Феодосий во весь дух гнал по метельным улицам, в доме Александра Ивановича тоже бушевала метель. С полок вспархивали книги и журналы, пух из вспоротых подушек вился в воздухе. Топотали тяжелые сапоги, жалобно шуршала бумага.

Иконников сидел в кресле своего кабинета, равнодушными, даже сонными глазами наблюдал за разрушением. А в душе ликовал: успел разогнать гостей, Феодосий с Бочаровым тоже успели! А в душе была тревога: как там Анастасия, Сашка?

— Что же вы все-таки разыскиваете? — спросил он жандармского штаб-офицера Воронича, прыщеватого, желтолицего, похожего на восковую фугуру, чуть отекшую в тепле.

Перед Вороничем веером лежали три тома Уильяма Годвина «Вещи, как они есть», «Лекции о сущности религии» Фейербаха, «Организация труда» Луи Блана. Воронич тужился читать, но это оказалось не по силам.

— Так что же вы стараетесь найти? — повторил Иконников с насмешкою.

— Найдем-с, господин Иконников. Найдем-с. — Жандарм, оттопырив мизинец, простукивал корешки книг.

За дверьми слышался бабий голос советника губернского правления Лукина и трескучий — губернских уголовных дел стряпчего Земляницына.

— Задержанный военнослужащий Кулышов утверждает, что прибыл сюда на вашей лошади, — процедил сквозь зубы Воронич. — Где лошадь?

— Я еще не подсудимый, — пожал плечами Иконников. — Справьтесь у кучера. И передайте подполковнику Комарову, что вторжение вам даром не пройдет.

— Разумеется, мы будем вознаграждены, — кивнул Воронич.

А в это время Анастасия, прижав к себе напуганного Сашку, стояла в уголке гостиной, отрешенно глядела в пространство. От залитого водой, перерытого и простуканного камина несло горьким чадом. Стол был свернут с ножек, стулья беспорядочно нагромождены. Мокрые следы уходили в спальню. Все внутри у Анастасии остановилось, окаменело. И только руки чувствовали тепло, ласкали, гладили угловатые плечи сына.

За окнами в метели серыми тенями маячили жандармы.

Захрапела лошадь, послышались крики, что-то внизу застучало. Иконников вздрогнул, выпрямился. Воронич искоса наблюдал за ним. Затопотали сапоги. В кабинет брюшком вперед пролез стряпчий Земляницын, затрещал горлом:

— Господин поручик, прилетела птичка!

— Оказал сопротивление, еле обротали, — закричал кто-то из коридора, и в кабинет втолкнули Феодосия.

Лицо Некрасова было мокрым и багровым, над глазом наливался синяк.

— Откуда я знал, что вы не грабители? — прогудел он, мельком глянув на Иконникова.

— Почему ты приехал на лошади? Где Яков? — сердито спросил Александр Иванович.

Некрасов замялся, покосился на жандарма.

— Говори, — приказал Воронич.

— Гхм, — густо откашлялся Феодосий. — Шел я, стало быть, Разгуляем…

— Откуда шел? — насторожился жандарм.

— Хы, откуда? Дело молодое — холостое. Гляжу, у питейного заведения Горелова наша лошадь привязана. Вот так история, думаю. Заглянул. Дым коромыслом, гульба. И ко мне Яков. Обрадовался невыразимо. Сам бог, говорит, послал тебя. Шире-дале. Загулял, говорит. Ты, мол, доставь экипаж Александру Ивановичу, а я пешочком кой-куда заверну. А не то, не ровен час, — хватится. Ну, и соответственно хозяину-то ни гу-гу! Подвел я теперь Якова.

«Молодцы ребята, — думал Иконников. — Яков тоже молодчина, только бы не перебрал. Ну, господин Лошкарев, опять вы останетесь с носом».

Думал и в то же время удивлялся: как естественно врет Феодосий. Видимо, вспомнил семинарские уроки лицедейства.

— Ты квартируешь у Иконникова? — спросил Воронич.

— Ведь сами знаете, — ухмыльнулся Феодосий. — Квартирую!

В кабинет жердью вдвинулся советник правления Лукин, сказал бабьим голосом:

— Ничего противозаконного не обнаружено.

— Некрасова взять, — велел Воронич жандарму, сопящему за дверьми. — А вас, господин Иконников, приказано до окончания следствия содержать под домашним арестом.

«Они знают больше, чем я полагал, — встревожился Иконников. — Значит, опасения были не пустыми. Кулышов предал. Но прямых улик у них нет…»

глава седьмая

Наденька Нестеровская сидела с ногами на диванчике в гостиной. На откинутой ладони — раскрытая книжка. Но мысли девушки далеко. Метель, что бесновалась несколько дней, за эту ночь улеглась, снега заголубели, солнце выкатилось иное, уже не морозное, уже чуточку весеннее. Но как долго, как долго до весны!

Позапрошлую весну она еще была в Москве. Тетка готовила ее к первым выездам, сама проверяла портних. Еще не пришла страшная телеграмма, которая изменила всю ее жизнь. Мамочка, бедная мамочка! Она помнилась смутно, редко виделась Наденька с нею. Но остались в памяти прозрачные с голубыми жилками руки, бледное сияние, которое окружало ее… Нет, теперь Наденька никогда не оставит своего доброго, чудесного отца. Он вечно занят какими-то таинственными горными делами, у него множество обязанностей и встреч. Но когда он дома — все оживают, чувствуют себя здоровее, бодрее. И на его напористый голос, на его крепкий смех откликаются даже хрустальные горки.