Любовь Лафайета - Екатерина Владимировна Глаголева Страница 13

чтобы подороже продать его голодающим. В итоге цены взлетели везде. На рынках и возле хлебных складов начались беспорядки, которые пришлось подавлять железной рукой. Двух подстрекателей — двадцативосьмилетнего парикмахера и шестнадцатилетнего подмастерье — повесили на Гревской площади; одновременно король увещевал владельцев зерновых складов продавать их товар по твёрдым ценам, интенданты принимали меры по снабжению пострадавших провинций, а кюре в воскресных проповедях призывали крестьян не бунтовать. Едва погасли последние головешки мятежа, как народ в Реймсе уже кричал: «Да здравствует король!» Но маршал де Бройль, человек старой закалки, не ослаблял бдительности и, сам находясь в Версале, мучил своих подчинённых нескончаемыми учениями.

Под палящим июльским солнцем все роты по два часа выполняли перестроения, а потом мчались в сабельную атаку на манекены. Жильбер возвращался домой, насквозь пропахший потом — своим и конским — и с наслаждением залезал в ванну с тёплой водой. Впрочем, нет худа без добра: благодаря этим упражнениям день был хоть чем-то занят, иначе всех доконал бы самый злейший враг — скука.

Мец — небольшой средневековый город, привыкший к тихой, размеренной жизни и боящийся перемен больше, чем огня. Прежний военный губернатор, маршал де Бель-Иль, потратил целых двадцать лет на переговоры с местными нотаблями и духовенством, прежде чем смог приступить к осуществлению своего грандиозного плана: снести ветхие монастырские строения и церквушки, сотами прилепившиеся друг к другу, чтобы расчистить место под «королевскую» площадь под сенью готического собора Святого Стефана. Теперь её обрамляли три корпуса — средоточие трёх властей: кордегардия, недостроенный парламент и новая ратуша, завершённая всего четыре года назад, — внушительное здание из местного жёлтого камня, строгое и элегантное, с двадцатью тремя большими окнами по фасаду и девятью коваными решетками с позолотой.

Но и эта помпезность была не менее скучной. Жизнь бурлила только на городском рынке — однообразная в своей пестроте. С Рыночной площади Мост мертвецов перекидывается на остров Сольси, объятый зелёными руками Мозеля. Охряные фасады домов на площади Комедии щурятся ставнями от слепящего солнца: особняк интенданта, театр, взгромоздившийся, как на котурны, на арочную галерею торговых лавок, а по краям — Таможня и павильон Святого Винцента, где квартировал Лафайет.

Театр был любимым детищем Бель-Иля, и всех офицеров обязали брать туда абонемент, однако они предпочитали проводить вечера за бутылкой мозельского и за столом для игры в фараон. В театр ходили в день приезда новой труппы — высмотреть хорошеньких актрис, хотя претенденток на роль жрицы любви и без того было немало. Но маршал де Бройль, примерный семьянин и отец двенадцати детей, прислал коменданту Меца строгий приказ: изловить и выслать из города всех девиц лёгкого поведения, дабы ничто не мешало офицерам с честью исполнять свой долг перед королём. Дня три на узких улочках Меца продолжалась гулкая облава — с топотом, визгом, бранью…

Лафайет сел за стол, придвинул к себе чернильницу и стопку бумаги: сегодня почтовый день. Гусиное перо зашуршало по листу, покрывая его мелкими, неразборчивыми строчками. «Среди нас царит смятение и отчаяние, — писал Жильбер. — Весь гарнизон скоро погрузится в траур. Господин маршал истребил всех девок: их гонят и сажают под замок. Его превосходительство — заклятый враг этих дам, проклинающих его от всего сердца».

Он закусил кончик пера и представил себе, как Адриенна читает это письмо. Конечно, она поймёт то, что написано между строк: он безумно скучает по ней. Она всегда его понимает. Только сейчас, в разлуке, Жильбер осознал, какое сокровище его жена, его милая, добрая Адриенна. Недавно она сообщила, что ждёт ребёнка. Она не говорила ему раньше, пока догадки не превратились в твёрдую уверенность, чтобы он снова не испытал разочарования, зато теперь все признаки налицо: она перестала затягиваться в корсет, носит свободные платья и подолгу гуляет в саду. Дадут ли ему отпуск, чтобы он мог присутствовать при родах?.. Завершив письмо обычными уверениями в любви, советами беречь себя и приветами герцогу, госпоже д’Айен и всем их парижским знакомым, Жильбер запечатал его своим перстнем и отдал слуге для отправки. Затем потянулся, немного постоял у окна, глядя на пустую площадь, улёгся на постель и взялся за брошюру, присланную тестем: «Обязанности государя, сводящиеся к единому принципу, или Речи о справедливости».

В Версале это сочинение историографа Моро, изданное вскоре после коронации и посвящённое королю, расхватали в несколько дней. Некоторые абзацы были отчёркнуты твёрдым ногтем герцога. Жильбер углубился в чтение.

«Нравственный порядок подразумевает свободу, то есть он подразумевает, что человек может отступить от правил. Поэтому мы не говорим, что для него невозможно нарушить нравственные законы, он может также попрать и законы физические, но, вопреки ему самому, и те, и другие станут правилом для него и первопричиной его успехов и неудач».

Эту фразу он перечёл несколько раз.

«Мы вовсе не склонны рассматривать власть как иго: мы, скорее, представляем её себе как Благотворную силу, постоянно спасающую нас от наших недостатков, которая исполняет своё предназначение, делая нас счастливыми».

Жильбер положил книгу на грудь и задумался. Закон — нравственный порядок. Закону следует подчиняться, потому что закон есть основа равенства, а значит, и справедливости. Власть стоит на страже закона, который, однако, есть всего лишь уложение, созданное людьми, а не ниспосланное на скрижалях Завета. Оно несовершенно, как и сами люди, и, как они, способно устареть и отмереть. Кем надо быть, чтобы вводить новые законы? Провидцем, мудрецом? Во всяком случае, человеком высоких нравственных устоев. Кто же подходит под это определение? Вольтер, Руссо, Дидро? Всё образованное общество знает их произведения наизусть, простонародье видит в них своих защитников. Законы, однако, пишут вовсе не они, а те, кого выбирает король. Тот самый король, который за своё пока ещё недолгое царствование уже дважды отменял законы, ранее казавшиеся ему дельными и справедливыми. Способен ли человек, облечённый властью, всегда и безошибочно употреблять её во благо? Да и что есть благо? Существует ли оно для всех? Взять хотя бы нашего маршала: он из благих побуждений, оберегая нравственность офицеров в интересах короля, лишает свободы бедных женщин, вынужденных предаваться недостойному занятию, чтобы прокормить себя и детей. Такая ли власть — благотворная сила, избавляющая от недостатков и делающая счастливыми?..

Стук в дверь оборвал его размышления. Вошёл слуга с запиской от князя де Пуа: капитану Лафайету предписывалось облачиться в парадный мундир и немедленно явиться в Дом офицеров.

Домом офицеров называли павильон Святого Марселя между одноимённым мостом и Театром; там квартировали полковники и генералы. Уже через четверть часа Лафайет — нарядный, напудренный, надушенный