"Вельяминовы" Книги 1-7. Компиляция (СИ) - Шульман Нелли Страница 13

— Как не гадать в Святки-то? — ответил Михайла.

— Ну, так, пойте, ряженые, подблюдную песню — приказало существо. «Пущай девицы послушают, может, коей и по сердцу придется!»

Ряженые, вертясь и подпрыгивая, повалили за ворота, а девицы, пристукивая ногами от холода, поспешили вслед за четой Воронцовых в горницы.

Одна Марьюшка осталась на дворе. Сполз платок с ее черных кос, и снежинки на них казались ранней сединой. Смотрела она вслед удаляющимся по Рождественке ряженым, и все не могла найти в их толпе коровьи рога.

Внезапно она вздрогнула — кто-то закрыл ей глаза холодными ладонями. Она повернулась, высвободившись из сильных рук, и в прорезях маски увидела ореховые глаза, обрамленные темными, длинными ресницами.

— Не пужайся, боярышня, — шепнуло ей существо с коровьими рогами, и Марьюшка на мгновение почувствовала, как к ее губам прижимаются теплые мужские губы.

— Матвей! — ахнула она, но юноша уже был за воротами двора Воронцовых — поминай, как звали.

Эпилог

Москва, 1550 год

Шатры для царской соколиной охоты раскинули под Звенигородом — царь, у которого было уже две дочери, ездил на богомолье в Саввино-Сторожевский монастырь — просить Всевышнего о сыне и наследнике.

Над крутым берегом реки вольный ветер полоскал царские стяги над шатрами. Сам Иван Васильевич, хоть больше и любил охоту зимнюю, особенно травлю медведей, наслаждался сейчас полетом хищных птиц в высоком, ясном небе.

Царское кресло стояло у выхода из шатра, рядом были разбросаны шкуры и бархатные подушки, на которых сидели ближние царю бояре.

— Батюшка-то твой, Матвей, охотник знатный, — сказал Иван Васильевич, наблюдая за тем, как Федор Вельяминов напускает вверх ловчего сокола. Птица поднялась в поднебесье «великим верхом», так, что глазу казалась едва заметной точкой, и, внезапно, кувыркаясь, полетела вниз, настигая цаплю.

— А ты сам чего не на коне? — спросил царь, положив руку на золотистые кудри Матвея.

«Пойди, кровь разгони-то».

— Я б лучше зимой, на медведя, — улыбнулся Матвей. «Тут что, — и добычу не сам берешь, и крови вовсе не видно».

— Крови, — протянул Иван Васильевич. «Ишь, ты какой, Матюша, крови возжелал — не рановато ли тебе?»

— Так государь, в двенадцать лет я первый раз на медведя пошел с батюшкой, — ответил Матвей. «Приобык я больше к той охоте. А батюшка что — ему любая охота по нраву».

— Однако ж смотри, — царь приложил ладонь к глазам, — уж третью цаплю вельяминовский сокол сбивает. Ну что ж с тобой делать, Матвей, — для тебя съездим, как снег встанет, потравим медведей. Чего не сделаешь ради любимца, — и царь нежно погладил Матвея по голове.

— И то я удивляюсь, — заметил Иван Васильевич после недолгого молчания, — как это твой батюшка на охоту выехал, жену молодую одну оставив? Говаривала мне царица, что непраздна мачеха-то твоя, правда ли, Матвей?

— Да, — неохотно ответил подросток. «С осени еще».

— Ох, же и молодец боярин Федор — усмехнулся царь. «Везде успевает. Вроде стар уже, а посмотри-ка на него — жену молодку обрюхатил. Да, небось, не в последний раз».

— На все воля Божья — тихо сказал Матвей.

— Да ты что, — царь погладил его по щеке. «Взревновал, что ли? Дурачок ты, Матюша. Ты ж Головин по матери-покойнице, богатства в вашем роду не считано, не обделит тебя батюшка, я уж присмотрю за этим».

Федор Вельяминов спешился, потрепал по холке своего вороного жеребца и, — как был, — с соколом на рукавице, подошел к креслу Ивана Васильевича, поклонившись земным поклоном.

— Сколько набили-то, боярин? — спросил царь.

— Цапель штук с двадцать, да куропаток и другой мелочи без счета — ответил Вельяминов.

— Ну, значит, и потрапезуем славно, — рассмеялся царь. «А то монашеская братия хоть и вкусно ест, да постно — три дня на горохе да рыбе провели, хватит нам яств иноческих!»

— Поднеси-ка сокола, Федор, — приказал царь. Птица, державшаяся за ловчую рукавицу боярина, была крепко привязана к ней, — за ноги, — ременным должиком, продетым в суконные опутенки. Голова сокола была покрыта бархатным клобучком, изукрашенным золотым шитьем и драгоценными каменьями.

Царь быстрым движением снял клобучок и погладил сокола по шее. Птица застыла, раскинув крылья, отвернув голову, и помстилось Вельяминову на мгновение, будто царь напоминает ему хищную птицу — четкий очерк профиля, горбатый нос, жесткие, спокойные глаза.

— Хорош у тебя сокол-то, Федор, — заметил царь. «Долго ль учил его?»

— Да вот уж больше года, — ответил Вельяминов. «А тех кречетов, что мне тесть на свадьбу в подарок прислал, — с Белого моря их доставили, — тех еще учу, а как готовы будут — вам, государь, в дар преподнесу. Сегодня уж выпускали их, на куропаток».

— Ну, спасибо тебе, боярин, уважил ты меня. А я тебя тоже уважить хочу, за сегодняшнюю охоту-то, — улыбнулся Иван Васильевич. «Правду ль говорят, что боярыня Феодосия в тягости?»

— Божией милостью, — ответил Вельяминов

— Ну, кроме Господа всемогущего, думаю, там кто-то еще постарался, а, Федор Васильевич? — улыбнулся царь. «Когда срок-то боярыне?»

— В начале лета ожидаем, с Божьей помощью, — ответил Вельяминов.

— Как опростается Федосья, зови на крестины, — сказал Иван Васильевич. «Восприемником буду».

Вельяминов в благодарность опустился на колени — честь великая для боярина, всем завидная, коли сам государь в крестные отцы к нему идет.

На ужине, когда стольники внесли блюда с жареными цаплями, Матвей Вельяминов наклонился к сидящему рядом Степану Воронцову.

— Как царь почивать уйдет, скачи в рощу, Степа, разговор у меня до тебя есть.

— Здесь бы и поговорили, — недоуменно сказал Степан, — для чего коням копыта бить?»

— В тайности разговор-то, — ответил Матвей, — а тут ушей чужих много. Тихо, царь на нас смотрит, — и оба отрока принялись за еду.

В полночь Матвей отвязал своего гнедого жеребца и пустил его рысью через поле в рощу.

Внизу, под обрывом, серебрилась река, ухал филин, легкие, быстрые облака набегали на полную луну. Пахло росой и цветущей степью, — с юга, оттуда где лежало Дикое Поле, — тянуло теплым, уже почти летним ветерком.

Гнедой под Матвеем чуть слышно заржал, почуяв рядом другую лошадь.

— Что у тебя? — перегнулся с седла Степа Воронцов.

— Погоди, спешимся, — Матвей легко соскочил на землю.

Хоша они были и ровесники, но Степан рядом с невысоким, худощавым Матвеем казался взрослым мужчиной, а не подростком.

— Грамотцу Марье передашь? — спросил Матвей, глядя в голубые глаза Степана, сейчас, в лунном свете, отливавшие серебром.

— Да ты, Матвей, никак разума лишился, — зло сказал Степан. «Потащил меня ночью за три версты, чтобы о какой-то грамотце молвить!»

— Дак Степа, — взмолился Матвей, — рассуди сам, куда ж за ужином про такое говорить, когда батюшки наши напротив нас за столом! Как есть невместно, ибо ежели узнают — Марью, быстро замуж спихнут в Пустозерск какой-нибудь, али куколем голову покроют! Ты что, Степа, этого для сестры единственной хочешь? Не говоря уже о том, что батюшка с меня три шкуры спустит!

— Да хоть бы и десять, мне-то какое дело, — ехидно ответил Степан. «Смотри, Матвей, ежели обиду Марье, какую причинишь — не жить тебе, знай это. Не посмотрю я, что царь тебя привечает — спуску не дам.

— Степа, — торопливо сказал юноша, — если бы дело за мной было, я бы хоша сейчас сватов заслал. Куда мне, еще шестнадцати не исполнилось. Сам-то, небось, тоже из родительских рук смотришь, Степан Михайлович, так что не будь так крутенек.

— Мне и сватов засылать не к кому, — усмехнулся Степан.

— А что ты этим хвалишься? — Матвей поднял бровь. «Инок нашелся, схимник какой! Не пришлась тебе еще девка по сердцу, так и сиди, помалкивай. А мне пришлась. Мне, Степан, без Марьи не жить. Другое дело, что молоды мы, и при царе я еще побыть должен. А так я б хоть завтра под венец с Марьей».