Андрей Иванов - Харбинские мотыльки Страница 14

Сутки! Другие! Три дня ждал. Готово: «Чей же тут портрет? Нет никого!» (Смеется.) А! Как точно вышло! Какой молодец! Как славно сделал! Все так и было и есть! А какая синь! Какая прозрачность! Какой перелив! Мастер! И как ему удалось? Отец не мог такой ясности добиться. Не во мне же дело: наставил да открыл, выдержал. Нет, дело в его лаборатории. Вот оно: ива, море, солнце, лужа и щебенка, вдали — песок, променад. Тут мое всё!

Разбирал заказы, попались школьники на приеме у президента и среди прочих — Сережа, счастливчик, с бокалом вина, между директором и какой-то кокеткой с конопушками и кольчиками (мне гимназию закончить так и не довелось). Я зачем-то ему рассказал об этом совпадении; он заметил, что такое совпадение встречается разве что в романах, тут же выпалил, что был на чудном поэзо-концерте Северянина, тот был в рыбацком свитере под горло, в сапогах выше колена. Очаровал всех! Мы шли с ним по Нарвской, он задумчиво сказал: «А может, русские должны совершить возвращение?» Я поинтересовался — какое возвращение? Он выдал красивую мысль: «Что если мы изгнаны, чтобы вернуться в новом качестве? Мы тут, чтобы пережить изгнание, обогатить душу чувством вины, чтоб породить нового человека, который будет страдать больше, совеститься больше, чувствовать острей, глубже проникать мыслью в материю, и этот новый тип русского человека даст росток новой России и всему человечеству, ведь нас разбросало по всему свету, кто в Аргентине, Парагвае, о Европе я и не говорю!»

Иной человек, как родник, постоянно к нему возвращаешься, и радуешься. Есть такие, как мебель: ничего в них нету, просто есть и все, потому что должен быть. Вот как старик в коридоре — ходит и ходит, вроде не нужен, а не станет, и будет сосать под сердцем.

Ну вот, Сережа получил визу, уехал. У плотника есть доска. У могильщика лопата, земля, покойник. У конюха лошадь. Хромой с палкой идет. А я как без рук и без ног.

(несколько листов вырвано)

Нюхали с Левой кокаин. Сидели у меня с самого вечера и весь следующий день, и, кажется, потом тоже. Я не заметил, как пролетели сутки. Запомнилось немногое, по большей части стерлось. Он сказал, что для него самое главное в жизни — преодолеть в себе «акцизного чиновника»; он считает, что его отец — «акцизный чиновник» в душе. Я не помню, почему. Скорей всего, это имело смысл только тогда, в том состоянии необычного вдохновения. Хотя, возможно, он с этим живет. Он долго объяснял, что-то про деда своего говорил, но я все забыл. А потом все время про отца:

— Его уже не переделать, и я его презираю за это! За то, что он не смог выправить дела, когда все рухнуло. Это доказывает, что тогда ему повезло, просто повезло, он не сам достиг той вершины, откуда его скинула революция. Если б ты видел его, когда большевики закрыли счета! Прошло столько лет, и ничего не изменилось. С восьми до шести на работу. Лижет зады начальству, осторожничает с подчиненными… Сколько кругом сноровистых предпринимателей, которые приехали вот как ты, и на голом месте — раз и построили свое дело! Дай ему сейчас куш, ничего путного он не сделает. Дом купит и все. Для чего?

Лева сказал, что связался с контрабандистами, чтобы ни в чем не зависеть от отца; идти по дорожке, которую тот ему прочит (сидеть в конторе у эстонцев и носить бумажки из одного кабинета в другой с прогибом в пояснице, улыбаться и одеваться, как они, всюду с ними), он наотрез отказался. — Тем более быть под началом у отца — ни за что!

Признался, что мачеха была частью de sa fantaisie erotique[19] аж до пятнадцати лет! Неожиданное признание. Наверное, так действует кокаин, и он тут же забыл, что сказал это. (Может, и я ему наболтал про себя такого? Я видел его мачеху: в ней ничего нет.)

— Теперь она сильно подурнела, отец быстро из нее все соки вытянул. Как я его ненавижу! Лучше опиум, кокаин, бордель, пьянство! Контрабанда, тюрьма, лучше совершить кражу, крупную, убийство без определенной цели, чем как он, тихонько на козетке сидеть сиднем, придерживать болонку или читать газету… Что угодно лучше, только не стать таким, как мой отец — половинчатым.

Затем он опять говорил о безумии, а я боялся, что нас может услышать фрау Метцер — придет, увидит нас в таком виде — безумных. Я просил его говорить как можно тише. Лева перешел на шепот, но все равно было очень громко!

Видел Чацкого у Клеверной: перевесившись через ограждение в том месте, где были разобраны доски — начаты какие-то работы, — безумец водил руками и шептал что-то, в черной воде что-то шептал ему в ответ его двойник.

Часть II

Глава первая

Тимофей не переносил, когда люди шептались, и еще он боялся шороха. Шепот и шорох предвещали неприятности, — мальчик это понял очень рано. Еще тогда, когда они жили в душном переулке возле Кузнецкого моста. Под мостом молчала река, большая и страшная. К ней нельзя было близко подходить. На углу дома слепая старушка шептала «Отче наш», крестным знамением зашивая глазницы. По утрам глобус наливался солнечным светом. День был длинным и протяжным, как фабричный гудок. Вечера были тихими. Возле монополек и лавочек клянчили попрошайки, одетые в тополиный пух, валялись нищие. В одно и то же время проезжала телега, которая собирала барахло: иногда выбрасывали прямо в окно. В жару о подоконник можно было ожечься; в дождь будто настраивали рояль. Переходя через мост, поднимали на лицо шарф, мама говорила: «не дыши ртом», — и Тимофей дышал носом, громко, чтобы она слышала. В Москве ему ничего трогать не разрешали: все было грязным. У него очень рано появился кашель; думали, что болеет, а оказалось, что повторяет за мамой.

Шепот окружал их семью, как шелест крыльев мотыльков, которые трепыхались по ночам, садились на лицо, и тогда он вскрикивал. Шепотом отцу намекнули, что надо съезжать, и они уехали в Петербург, в большую светлую квартиру тети Серафимы. Там он впервые поговорил по телефону и побывал на сеансе медиумов: видел светящийся шар и тень, которая швырялась предметами. Но и оттуда выселили. Дом вначале наполнился шепотом и шорохами, за этим последовала беготня суетливых башмаков, и, наконец, нагрянули тяжелые сапоги, и все они — вместе с теткой — оказались в Кипени: направо — телеграф, налево — лютеранская церковь, речка, злые мальчики в парке, обломки старинной усадьбы, скудные пайки, жмых. И грянул гром, который приближался, нарастая; люди бросали все, уезжали кто куда, катились на чем попало; тетку с Нюркой отхватило и унесло, Тимофей ехал на машине с армейскими музыкантами, папа и мама шли рядом, машина еле ползла. Жили на покинутой усадьбе в Гатчине, старый, кем-то забытый попугай считал по-французски mille neuf cent trois… mille neuf cent quatre… mille neuf cent cinq…[20] и так мог считать до бесконечности, наверное… Попугай считал монотонно и чеканно, никто его не перебивал; Тимофей слушал, хотел узнать, когда попугай прервется, но дряхлая птица считала и считала, голосом старческим и противным, голосом гувернера, мсье Дорэ, который перед каждым занятием сперва тщательно осматривал руки и уши и даже зубы, и только затем подпускал к тетради и книгам детей, которые когда-то тут жили… их фотографии мальчик нашел в сундуке… mille neuf cent sept… девочки в форме гимназисток… mille neuf cent neuf. Nice, Promenade des Anglais[21]: удивленные пальмы, помпезные отели, ленивые безмятежные люди… mille neuf cent onze… под зонтиком две девочки на песке у самой воды… Biarritz[22]… mille neuf cent douze, считал попугай, как заводной. mille neuf cent treize… В 1913 году я родился, думал мальчик, глядя на попугая.

— Мама, а попугай может знать, что я родился в 13-м году?

— Нет, малыш, попугай не знает этого, — отвечала мама. — Он даже считать не умеет. Он просто произносит звуки. Без всякого смысла. Для него это ничего не значит… нонсенс, просто нонсенс…

Попугай продолжал считать. Мальчик засыпал под этот скрипучий счет, просыпался от блеяния пегой козы, которая блуждала по дворам и огородам без веревки, пока не угодила в суп полковой типографии. За супом последовало отступление, обоз под Нарвой, бараки, костры, бронепоезд, лазарет в Йевве[23], смерть отца, один закуток, другой, третий… мукомольня, лесопилка, сушилка, торговая фирма «Нептун»… а теперь — Ситцевая улица в Karbikula[24], дом № 5, квартира 13, вид на покойницкую (перестроенную в часовню).

В отдалении торчала верхушка огромного крана. Днем оттуда доносился жуткий скрежет. По утрам он видел, как ручейки людей сползали с горки, устремлялись в гавань. Вечером чернильные силуэты выбирались из провала в земле на пригорок и шли по улице, разбивая лужи и перебраниваясь. Под окном чавкала грязь, в домах хлопали двери, по коридорам гремели сапоги. Тимофей отрывал комочки бумаги, катал и прятал под отодранный кусок розовых обоев, из-под которого выглядывала газетная изнанка. Газовые фонари заливали улицу топленым маслом. Несмело ползли полуслепые сварливые машины. Везли скотину на бойню, кости на мыловарню. Тяжело нагруженные сырьем, фургоны вползали в ворота швейной мануфактуры, другие ехали в направлении фабрики «Пыхьяла». Тарахтя и клацая, катил старый трамвай: направо, а потом налево… еще раз туда, и все умирало.