Вадим Полуян - Юрий Звенигородский Страница 14

— Нейду.

В конце концов сам старший брат пожаловал:

— Что сквасился Гюрга?

Юрий потер икры ног:

— Здесь больно. И в поясе.

Василий поругал мокрую весну, предсказал, что братнюю немоготу излечит улучшение погоды, и ушел, озабоченный неведомо чем.

Когда приболевший княжич не появился в столовой палате ни днем, ни вечером, пред ним явился дядька Борис, только что прибывший из Звенигорода.

— Что с тобой, господин?

Юрий вяло ответил:

— Да так: голова болит, познабливает. — И спросил: — Звенигород-то после Тохтамыша отстроился?

— Еще б ему не отстроиться! — усмехнулся дядька. — После разора семь лет прошло. Тебе уж ныне пятнадцать. Вьюнош! А тогда-то был отроком. Э! — внимательней взглянул Галицкий. — Приопух ты. Веки набрякли. Дай, лоб потрогаю… Уй-юй-юй!

Разостлал постель. Помог разоблачиться, пообещал позвать лекаря.

После общей вечерней молитвы в Крестовой все великокняжеское семейство собралось у одра больного. Он же видел пришедших, как сквозь туман. Слабо. Слышал голос родителя, вспомнившего давнюю московскую гостью — язву:

— Вдруг ударит, как ножом в сердце, в лопатку или между плечами. Огонь пылает внутри. Крове течет горлом. Обуревают то пот, то дрожь. У иных пухнет на шее, бедре, под скулою, пазухою. Десять здоровых приходилось на сто болящих.

— Ох, некстати такие речи! — прервала матунька. — Нет у Георгия всех тех примет.

Княжич знал, почему всполошился отец. Ведь дядя, великий князь Симеон, помер тогда от беспощадной болезни. Сам Юрий в детстве слышал, как посетила она Смоленск: осталось в нем всего пять человек. Вышли и затворили город, полный непогребенных. Хотелось крикнуть: «Бегите от меня все!», но язык не повиновался.

— Высунь-ка, покажи язык, — попросил немец-лекарь Сиферт. Помог извлечь из запекшихся уст. Сказал невесело: — Ярко-красный. И беловатый налет на кончике…

Юрий с трудом промолвил:

— Он при высовывании как бы спотыкается о края зубов.

Лекарь велел всем выйти. Юная княжна Марья в дверях сказала:

— У братца кроличье лицо!

Долго длился бурный разговор в теремном переходе. Не разобрать было слов.

Сколько времени истекло, прежде чем сызнова отворилась дверь? За ней — голос матуньки:

— Нет, Домникеица, нет, не ты! Найду, кому быть при нем.

Потом Юрий увидел Сиферта с белой повязью на лице по самые очи. Лекарь делал приготовления:

— Сейчас будем пускать кровь…

Княжич ощутил нежные прикосновения Домникеи и удовлетворенно вздохнул. Рука его была уложена на твердой подушке ладонью кверху. Под ней — льняное полотенце. Бывшая мамка стянула плечо жгутом, но не сильно.

— Сожми кулак, княжич, — попросил лекарь. — Несколько раз сожми.

Прокол почти не почувствовал… Сиферт наказывал, уходя:

— Надо его остричь. Заставлять много и часто пить. Будет жар, обертывать в мокрое, обтирать…

Дальнейшее стало ускользать от Юрьева слуха. Вновь смежил ресницы. Открыв глаза, он обнаружил себя на высоком струге, что везли на колесах, по пустынному волоку. Рядом — чужие люди в длинных черных одеждах. Остановились в урочище с круглым, осевшим от времени, травянистым валом. Кто-то сказал: «В старые времена кипело жизнью место сие, красно и видно. Сейчас же пусто все и ненаселенно!» Да, голая степь, река, небо…

Струг спущен на воду. Потянулись унылые берега, — ни селения, ни людей. Как на редкость, глядят на плывущих козы, лоси, волки, медведи, бобры, выдры. То и дело парят над стругом орлы, лебеди, гуси, журавли. Спутники Юрия зорко взглядывают по сторонам. К своему удивлению, он не речи их слышит, а мысли. Мысли о том, что здесь некогда существовали города знаменитые, а ныне же едва приметны следы их. Вон, ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам. Княжичу это место назвали Донской беседой. На большом каменном столе — каменные сосуды. Красиво, но неприятно.

Струг двигался среди красных гор. Вдруг из расселины выскочили полунагие лучники, сели в суденышки, устремились к путникам.

Тщетно окружающие внушали Юрию: это хазары, жители древней своей столицы Саркела, хотят угостить хлебом и молоком. Он видел не угощение, а длинные кривые ножи. Заметался, ища спасения. И, сколь ни удерживали берегущие, кинулся с борта в воду. Зажмурился от холода. Пришлось применить усилие, чтоб открыть глаза…

Ни струга, ни реки, ни червленых гор. Он голый — в лохани с ледяной водой. Стоит при помощи Домникеи.

— За подмышки не хватай, я щекотлив! — запротестовал Юрий.

Однако сильная она все-таки, его хорошуля! Рывком вытащила, натянула шерстяные носки, заставила быстро запохаживать рядом с ней по спальне. Волокла обессиленного, как раненого:

— Ну же, ну! Шагай. Ведь, обеспамятев, прыгал на пол, бросался в переход. Удержала едва. А теперь… Ну, еще шажочек.

— Ай-яй-яй! — возник на пороге Сиферт. — Ты его пошлешь на тот свет! Знаю ваших знахарей. Одного купца пользовали от жара ледяной водой, он — уже там! — немец указал на небо.

Домникея остановилась на миг, держа обеими руками недужного.

— Сколько купец простоял в лохани? — спросила лекаря. — Одну минуту?

— Зачем одну? Целых пять!

Сиделка сердито глянула на врача:

— Шел бы отсель, знаток!

Потом уложила княжича. Потеплей укрыла.

— Бедный ангельчик! Весь в пупырышках! И локти и бока, грудь, спина, ноги. И лик попорчен, аж зашло за уши… Как в поясе-то, болит?

Юрий перевел дух.

— Уже не болит.

Домникея призналась:

— Я ведь, пока ты в горячке грезил, твою нижнюю рубашку отнесла в лес, расстелила на муравейнике, пропитала насквозь муравьиным спиртом да и надела на болезное тело. В отлучке истерзалась: не вскочил бы с одра беспамятный, не выбежал бы.

Юрий по поведению Сиферта понял: заразна его болезнь! Боялся без крайней нужды коснуться своей лекарки, лишь благодарно взирал на ее красивый, одушевленный заботой лик.

А в болезненно-сладких снах ощущал целительность материнских уст на своих ланитах, успокаивающие боль ласки женских рук, облегчающий дыхание нежный запах. Спал или бодрствовал, покой поддерживало одно ощущение: она рядом!

Какой-то очередной ночью обнаружил: он в спальне один. Не дремлет в глубоком кресле его сиделка. Ждал, не дождался, снова ушел в беспокойный сон.

Утром явился нежданный гость, учитель, боярин Семен Морозов. Потряс хохолком, пощипал светлую бородку.

— Как живем-можем?

Княжич живо откликнулся:

— Все вижу и ощущаю ясно. Очень хочу есть.

Пришедший положил длань на его чело:

— Жару нет.

Юрий перво-наперво спросил: где его Домникея? Услышал плохой ответ: тяжело больна. Как ужаленный, привскочил в постели:

— Я тому виной!

— Ты, — сел у его изголовья Морозов. — Иначе не могло статься. — Откровенно поведал: — Как сказал немец Сиферт, недуг твой опасен для окружающих. Охотников по уходу не находилось. Домникея вызвалась сама и вот — на тебе! Вместе, бывало, над тобой хлопотали. Я — хоть бы что, а она… Ляг, скрой слезы. Ты уж не мальчик, а князь!

С тех пор дни за днями проходили вдвоем с Морозовым: единственным собеседником и слугой. Выздоравливающий Юрий мог еще передать другим свой недуг. Он ежедень расспрашивал Семена Федоровича о Домникее. Ответ был один: больна. И беседа намеренно уводилась на иные предметы.

— Хан Тохтамыш сам убил свою ханшу Товлумбеку, — развлекал больного Морозов.

— Проклятый Тохтамыш! — вспомнил Юрий бегство с матерью из Москвы.

— Воистину царь без царя в голове, — поддержал учитель. — Этот взбесившийся великан сражается теперь с другим великаном. Оттого и не наказал нас за бегство твоего брата Василия.

— Руки коротки? — спросил Юрий.

— Руки слишком длинны, — поправил боярин Семен. — После неудачной схватки с азиатцем Тимуром двухлетней давности[17]… Помнишь?

— Татунька что-то такое молвил, — напряг память княжич.

— Так вот теперь властелин кыпчаков собрал огромное войско, куда включил черкесов, аланов, булгар и русских. Пришлось нашему великому князю отдать недругу часть своей силы и наследника сына.

— Как? — приподнялся Юрий. — Василия сызнова нет на Москве?

Морозов мрачно кивнул.

— Пока ты болел, старший брат твой вместе с Борисом Нижегородским отправились во главе наших войск к далекой азиатской реке Сырдарье. Там должен произойти решающий бой двух гигантов.

— А я об этом даже не ведаю, — обиделся княжич.

Морозов постарался развеять обиду:

— Пытался тебе сообщить, только всуе. Ты не понимал ничего. Да не это суть важно, — перешел он к собственным мыслям, видимо, давно не дающим ему покоя.

Боярин заговорил о том, что великий народ обладает способностью подниматься после падения. Пусть он унижен, но пробьет час, встрепенутся неистощимые силы и народ встанет на ноги с прежней гордостью.