Владимир Савченко - Отступник - драма Федора Раскольникова Страница 14

- Вот положительный вывод, который партия извлекла из уроков третьего-пятого июля, - с удовлетворением сказал Троцкий. - В те дни был удобный момент для захвата власти. Но мы не были готовы к нему.

- Вы считаете, надо было тогда брать власть?

- Почему вас удивляет такая постановка вопроса? Разве вы думали не о том же, когда стягивали войска к дому Кшесинской?

- Лев Давыдович, мне многое непонятно в том, что тогда происходило. Войска к дому Кшесинской я стягивал пятого числа утром. А четвертого числа днем я, как и вы, пытался охладить революционный порыв кронштадтцев. Помните, как вы освобождали Чернова? Призывали моряков воздерживаться от насильственных действий?

- Это было ошибкой. Меня тогда же поправил Ильич.

- Почему же нам, кронштадтцам, ничего не было сказано об изменении тактики? Я пришел к Ленину за указаниями, а он накинулся на меня чуть не с кулаками. Кричал, что меня расстрелять мало.

Троцкий рассмеялся.

- Не обижайтесь. Ильич гневался не на вас лично. Вы олицетворяли для него в тот момент умеренные силы партии и саму массу, не способную, как оказалось, к са мостоятельному революционному творчеству. Для него было чувствительным ударом осознать это. Говорю вам это вполне ответственно, мы с ним в те дни имели случай обсудить этот момент. У него было иное представление о творческом потенциале масс. Власть валялась на земле, и не поднять ее! Сума можно было сойти. Наверное, мы все тогда немного пошатнулись в уме. Правда, он раньше всех понял: надо брать власть. Четвертого числа был самый подходящий для этого момент. Но дело было пущено на самотек. Когда он осознал, что само собой ничего не произойдет, массы надо направлять железной рукой, было поздно что-либо предпринимать, под рукой уже не было ни ваших кронштадтцев, которых вы увели в казармы, ни солдат, никого. Тогда и решено было прекратить демонстрацию. Это было в ночь с четвертого на пятое. Ваши, Федор Федорович, судорожные действия пятого числа были чистым недоразумением. К тому времени юнкера уже разгромили "Правду" и к Питеру приближались верные правительству части. Но ничего. Все поправимо. Время работает на нас.

Вскоре в "Крестах" был отменен режим одиночного заключения, открыты двери всех камер, их запирали лишь на ночь. Свведением режима открытых дверей тюрьма превратилась в гудящий с утра до позднего вечера политический клуб.

Раскольников встречался с Троцким каждый день, обычно в его камере. Троцкий редко выходил из своей камеры, с утра до вечера просиживая за столом, строчил фельетоны для партийных газет, много читал. Раскольников бывал у него по вечерам, в сумеречное время, когда работать уже невозможно, а электричество в тюрьме еще не зажигалось. В эти часы они обменивались новостями, почерпнутыми из газет и переписки.

Связь с волей Троцкий поддерживал через жену Наталью и сестру Ольгу, жену Каменева, посещавших его попеременно. Через них он получал от друзей из разных партийных организаций Петрограда и из ЦК для ознакомления протоколы заседаний, копии постановлений, в том числе и секретных, которые позволяли ему быть в курсе всех событий внутрипартийной жизни.

В двадцатых числах августа, в дни прорыва немецких войск на Рижском фронте, Троцкий получил из ЦК пакет с текстом анонимной прокламации по поводу этих событий и странной просьбой срочно обсудить текст в среде узников-большевиков и вынести решение, можно ли его издать. При этом предполагалось издание нелегальное, поскольку по своему содержанию листок для легальной печати не годился. Нужно было также предложить, в случае, если решено будет издать листок, как его подписать, чтобы было ясно, что авторство принадлежит большевикам, хотя и действующим вне рамок легальной большевистской партии. Пробежав глазами текст, передавая листок Раскольникову, Троцкий уверенно заявил:

- Очередная причуда Ильича. Он написал текст. Не лучшее его произведение, с длиннотами и повторами, но вреда не будет, если его издать. Подписать можно просто: "Группа большевиков". И все. Впрочем, как решат товарищи.

Немедленно пустили листок по камерам для чтения и обсуждения. Затем передали в другой корпус тюрьмы.

Большинство высказалось в духе Троцкого. Текст вязкий, растянут, не для прокламации, но содержание вполне удовлетворительное. Временное правительство обвинялось в умышленном затягивании войны, и в качестве меры, единственно способной покончить с войной, предлагалось: свергнуть Временное правительство, заменить его рабочим правительством. Это была ленинская постановка вопроса, и большинство твердо высказалось за издание листка.

Против издания выступили умеренные, каменевцы. Но их оказалось немного, и фигуры неважные (сам Каменев к этому времени уже был выпущен из тюрьмы), и об их мнении даже не упомянули в сопроводительном письме на волю, отсылая листок.

Через день пришло сообщение, что в ЦК большинством голосов рассудили воздержаться от издания листка, найдя его текст провокационным.

Удивленный Раскольников поспешил к Троцкому.

- Чему вы удивляетесь? - насмешливо поблескивая стеклышками пенсне, спросил Троцкий. - В ЦК теперь, как в почтенном барском доме в отсутствие барина, хозяйничают повара да кучера. В роли управляющего мой любезный зять. Муранов, Милютин, Урицкий ему в рот смотрят. Дзержинский? До сих пор никак не может определиться. Грузин или осетин с трудно запоминаемой фамилией, именующий себя Сталиным? У этого никогда не замечалось никаких твердых убеждений, кстати, и никаких моральных принципов, тип чисто уголовный. Единственный ленинец Яков Свердлов, но он новичок в этой компании. Ничего, скоро все изменится. Приедет барин, барин всех рассудит. Скажите мне лучше, что вы думаете о генерале Корнилове? - перевел разговор Троцкий.

Спросил он о генерале Корнилове не случайно, в эти дни имя верховного главнокомандующего не сходило со страниц газет. С его именем связывались надежды благонамеренной части русского общества на восстановление порядка в стране и в армии. Генерал Корнилов предлагал крутые меры для обуздания хаоса в стране: покончить с двоевластием - главной причиной политической нестабильности в стране, ограничив активность Советов, ввести военный режим на заводах и фабриках, в армии вернуть начальникам полноту их прав, восстановить смертную казнь на фронте для дезертиров. Газеты много внимания уделяли переговорам, которые вел он с главой Временного правительства Керенским, при посредничестве бывшего террориста эсера Савинкова, соединявшего Ставку верховного главнокомандующего с Зимним дворцом. Строились всевозможные предположения о характере этих переговоров. Поговаривали о возможной диктатуре этих трех деятелей - военном триумвирате.

- О генерале Корнилове я знаю то, что пишут газеты, - ответил Раскольников. - У меня сложилось мнение, что он лихой кавалерист, солдафон и монархист, как все старорежимные генералы. Предлагаемые им меры контрреволюционны уже по одному тому, что отдают реставрацией…

- Оставьте эти аргументы для митинговых речей, - с недовольным видом остановил его Троцкий. - Какой он монархист? Генерал старорежимный, но особенный. Генерал-демократ. Сын казака-крестьянина, как он сам себя называет. Мне передали фразу, произнесенную им во время беседы с кем-то из посланцев Керенского, ездивших к нему в Ставку: "Романовы могут к трону перешагнуть только через мой труп". И контрреволюционером его, строго говоря, не назовешь. Он враг революции. Но какой? Пролетарской? Безусловно! Но не демократической. Если он, не приведи господи, станет диктатором, думаете, он разгонит Советы, запретит партии, отменит все демократические права и свободы? Ничего подобного. Разумеется, ограничит, на время войны, деятельность общественных организаций, мешающих его единовластию. Но кто же будет против этого возражать? Наши друзья-оборонцы в Советах, эсеры и меньшевики, давно готовы на такую жертву, грезят о твердой руке. Они уступят ему свободу, он - добросовестно исполнит их программу. Загонит большевиков в подполье, милитаризирует страну и приведет ее к победе над внешним врагом или по крайней мере к выгодному миру и к Учредительному собранию. И тут произойдет самое интересное. Как вы полагаете, Корнилов человек чести?

- Думаю, да.

- И я так думаю. Он не Кромвель, скорее, Георг Вашингтон. Откроет Учредительное собрание - и отдаст ему свою власть, добровольно уйдет со сцены. И для нас, большевиков, это будет означать крах, конец всем нашим надеждам. Положение в стране выправится, и прощайте мечты о диктатуре пролетариата под руководством большевистской партии, прощай социализм. Грустно, да? - спросил Троцкий, с усмешкой всматриваясь в лицо Раскольникова. - Ничего, я вас сейчас утешу. Этого, скорее всего, не будет! - Он горделиво вскинул голову, холодно блеснули стекла его пенсне. Я даже уверен: не будет. Знаете, почему?