Тулепберген Каипбергенов - Неприкаянные Страница 14

К полудню замучились, ожидаючи, и мясники и овцы, запарился Али, бегая то от юрты к котлам, то от котлов к юрте. Доспан наконец сказал:

— Едут!

— Не ошибся ли, сынок? — спросил потерявший надежду Али.

— Нет, Али-ата. Только те ли это бии, которых мы ждем?

— Биев не так много в степи, чтобы хозяин наш обошел приглашением хотя бы одного.

Заслонив лицо от солнца рукой, Али всмотрелся в даль: по сухому травяному ковру скакали всадники. Один был на рослом белом коне.

— Это Маман, — сказал Али. — Бий из рода оймауыт.

Доспан знал только одного Мамана, великого Маман-бия, давно ушедшего из этого мира; поэтому, услышав имя его, удивился и переспросил:

— Маман?!

— Да, сынок. В честь великого бия детей, родившихся в год, когда Маман повез белому царю просьбу каракалпаков о присоединении к русским, многие степняки назвали Маманами. Назвали этим именем и нашего гостя. И не ошиблись. Достоин он своего имени. Ты заметил на его голове черную шапку? Это шапка скорби. Дал клятву бий: «Не сниму, пока народ наш не достигнет своей цели, не станет свободным». Так говорил и великий Маман. До самой смерти носил черный колпак. И ездил на белом коне…

— И этот на белом!

— Я же говорю: гость наш достоин своего имени.

— С открытым ли сердцем едет к нам? — обеспоко-енно спросил Доспан. Не знал пастух, для чего собирает Айдос совет биев, но догадывался, что не праздник это для старшего бия, а испытание.

Что на сердце, одному богу известно, — развел руками Али. — Вот про того, который едет с Маманом на гнедом коне, не только бог, но и я знаю. Орынбай-бий из племени мангыт, единственный сын Убайдулла-бия, раньше всех каракалпаков переселившегося в эти края. Его воспитали бухарские муллы, им и отдал он свою душу. Орынбай не любит нашего Айдоса, косо смотрит на него, но за дастарханом говорит ему приятные слова и улыбается весело.

— Обман, значит? — помрачнел пастух. Страшным показался Доспану совет биев. Не искренние люди собирались на него.

— Все так, — махнул рукой Али. — На губах улыбка, за пазухой камень.

— И бросят камень? — испугался Доспан. Когда-нибудь бросят, на то и держат…

— Сегодня бросят?

— Это тоже одному богу известно. Но если бросят, то не все и не сразу. Орынбай переменчив, как весенняя туча: утром летит на север, днем — на юг. Не знает ду ша постоянства. Он и одежду меняет, и коня своего. Зимой, подобно хивинцам, прикрывает голову шегирме, весной и осенью, как бухарец, — чалмою, летом — нашей черной шапкой. Сюда едет на гнедом, обратно поскачет на чубаром, которого ведет на поводу стремянный.

— Сейчас-то он в черной шапке, нашей, каракалпакской, — заметил Доспан и тем выразил надежду, что не бросит камень в Айдоса этот Орынбай.

— Скачет в черной — верно, а в какой прискачет — бог знает.

Пока судили о Мамане и Орынбае, из- за холмов вылетела вторая стайка всадников. Торопливая. Хорошие кони были под седлами гостей и несли их стремительно к высокому холму совета. В стайке было много всадников, но Али назвал лишь двоих: Ещана и Есенгельды.

— Смелые бии! — сказал он с восхищением. — Смелые и гордые. За хвостами других коней не скачут, впереди лишь. Смотри, обгонят Мамана и Орынбая. Ха, сейчас обойдут…

Доспана соперничество биев не заняло. Услышав опять знакомое имя, он произнес удивленно:

— Али-ата, что же это бии берут друг у друга имена?

— Не догадался? Хотят вместе с именем взять и величие другого бия.

— Или наш дедушка Есенгельды велик?

— Был велик… В твоем возрасте убил ненавистного людям правителя, избавил народ от мучений и тем прославил себя на всю степь.

Оказывается, злой, завистливый, ворчливый Есенгельды — богатырь. Только богатырь способен победить могущественного правителя! Удивительно! Не укладывалось такое в голове Доспана. Богатыри рисовались ему молодыми, сильными, добрыми, искренними. Старому, противному Есенгельды не подходило все это. Обескураженный Доспан посмотрел на Али: не поможет ли распутать перемешавшиеся мысли, вытянуть из клубка главную и верную?

— Иной палван поднимает десять быков подряд, — пояснил Али, — и силы остаются на одиннадцатого. Другой одного поднимет — надорвется…

— Надорвался, выходит, дедушка Есенгельды! — понял Доспан.

— Может, и не надорвался. Просто не захотел второго быка поднимать. Страх помешал. Опустил голову перед правителями, стал ноги им целовать. А кто ноги целует, того вознаграждают за преданность, возвеличивая. Стал Есенгельды мехремом хивинского хана и уподобился в жестокости тому правителю, которого сам убил. Отвернулся народ от нового мехрема, и первым отвернулся вот этот Есенгельды, прозванный Рыжим. Проклял мехрема. Сказал: «Переменил бы имя свое, да нельзя осквернить память родителей. Они дали его мне, и мулла навечно закрепил за мной это имя молитвой». Отвернувшись от Есенгельды- старшего, он отвернулся и от Хивы, и от Кунграда, и от Бухары. Род свой тоже забыл. Никто теперь не знает, откуда вышел Есенгельды Рыжий: то ли из рода оймауыт, то ли из рода кенегес…

— Можно ли никого не чтить, никому не принадлежать? — спросил Доспан.

— Что сказать тебе, сынок? Нельзя. Одинокий ягненок — добыча волка.

— Как же войдут вместе в юрту два Есенгельды — старый и молодой? Враги ведь.

— Войдет один.

— Старый?

— Нет, молодой. Старого не ждет Айдос. От Кунграда сюда не доскачешь за день, да и скакать не привык Есенгельды, конь у него тихий, идет шагом, останавливается у каждого аула, где живут недруги нашего бия.

Снова страх обнял душу Доспана: много, оказывается, недругов у дедушки Айдоса. Не белая, а черная земля была вокруг родного аула. На черной же земле не растут добрые травы, а ядовитые лишь. «Быть рядом — дело твое. Рядом, когда на коне и когда под конем», — вспомнил слова бия Доспан. По черной земле конь долго не пройдет. Задушат его ядовитые травы. А без коня и шагу не сделаешь.

Подумал о посохе своем Доспан. Жаль ему стало пастушьего посоха, себя жаль. Неласково и неуютно было на высоком холме биев, солнце жгло особенно немилосердно, ветер неистовствовал, того и гляди собьет с ног Доспана. Ноги хоть и крепкие у пастуха, а не устоять при таком ветре.

«Где ты, мой серебряный кружочек? Где начало счастья?»

Мысль — она быстрая, однако пока одна на другую нанижется, время уйдет. Ушло и сейчас. Пока размышлял Доспан о своем будущем, бии версту — не меньше — одолели. Обошли остальных биев Есенгельды и Ещан. Резвые кони вынесли их к подножию холма и тем заслужили похвалу Али:

— Аи, соколы! Аи, молодцы!

Белый под Ещаном на голову опередил рыжего иноходца Есенгельды. Тот рвался вперед, но никак не мог сравняться с белым. Ещан торжествовал, что-то громко выкрикивал, и, должно быть, веселое, потому что оба бия смеялись.

Летела еще одна стая верховых, теперь с юга. Как и в птичьей стае, впереди был вожак, который торопил коня, не давал остальным, рассыпанным в беспорядке за его спиной, приблизиться и нарушить незримую черту, отделяющую бия от его подопечных. Вел стаю Кабул-бий. Конь и всадник были охотниками и умели брать добычу. Кабул-бий пригибался при этом к луке седла, и глаза его впивались огненным взглядом в жертву. Он и сейчас чуть пригнулся, давая тем самым посыл коню, и разгоряченный конь черной молнией устремился к холму. Появившись на виду последним, он мог оказаться первым у цели.

— Наш охотник и здесь не выпустит из рук добычу, — сказал Али. — Тщеславный и алчный этот бий из рода кенегес. Все кладет в собственный хурджун, ничего не вынимает. Если даст кому-нибудь выпросить у себя просяное зерно, умрет от горя. В одном лишь щедр — в черном слове. Он придумывает его, и он же пускает по ветру. Не одного степняка оклеветал Кабул-бий… Побаиваются его люди, обходят стороной.

— Дедушка Айдос тоже? — робко спросил Доспан. Боязно было касаться неведомого: вдруг старший бий в числе оклеветанных и униженных Кабулом? Не снесет такого Доспан. А знать хотелось.

— Айдос смелый, — отверг опасения пастуха Али. — Запретил Кабулу охотиться в наших тугаях. Даже ловчую птицу его убил. Такое не всякий сделает…

У Кабул-бия небось большой камень за пазухой? — догадался Доспан.

— Да уж не песчинка. Живот надорвал под его тяжестью.

«Сколько камней! — с отчаянием подумал пастух. — И все для старшего бия. Если полетят разом, не убережется ни Айдос, ни его стремянные. Больно будет, это уж наверняка, с коня бы только не сбили».

Гости на рысях, а то и на полном скаку взлетали на холм и тут на вершине осаживали лошадей — взмыленных, тяжело поводящих боками, бросали небрежно поводья джигитам. Те ловили в воздухе цепкими и сильными руками, скручивали и тем остепеняли разгоряченных животных, гасили огонь крови.

Из юрты совета вышел в парадном халате Айдос, приложил руку к сердцу, приветствуя биев. Был он холоден, сдержанно почтителен и строг. Как джигиты коней, так гостей своих остепенил сразу старший бий, дал понять, что озабочен и что позвал их не веселиться, а решать важное дело.